Но тут же Никита вспомнил, что Мишка на войне наглотался этой самой жизни по горло. И его теперешнее сибирское житьё навряд ли веселее, чем болотеевские вечера. Душу окатило жаркой волной стыда. Шёпотом выругавшись, он нагнулся, опустил ладонь в сочащуюся росой холодную траву, с силой провёл по лицу – и это помогло. Решительно приказав себе не сходить с ума, Закатов зашагал к табору.
«Ты женился на этой девочке… Без обмана, без любви, без долгих размышлений… Но дело сделано, и вам вместе теперь жить до смерти. Что ж, любовь хороша в романах, а в жизни мало кому эта роскошь доступна. Обычно приходится обходиться чем есть. Твои собственные мужики женят сыновей потому, что им надобна молодая баба в хозяйство. И ты сам женился примерно по той же причине. Вероятно, это свинство, недостойное образованного человека. Мишка тебе именно это бы и сказал… И ещё много чего, потому ты и боишься ему писать… Но дело сделано, – снова повторил он себе с намеренной жёсткостью. – Третий год Настя носится по твоему Болотееву и по усадьбе, приводя их в порядок. Без неё всё давно бы развалилось! А так – девичья занята делом, мужики боятся пьяными на глаза барыне показаться. В доме чистота, на кухне Власьевна генеральствует. Холстов на пятьсот рублей продали в этом году… И, слава богу, никакого дранья на конюшне, даже девок за косы не таскает! И без этого вся дворня стоит навытяжку и исполняет всё, что велено… Так что ж тебе ещё надобно? Где ты ещё, дурак, сыщешь такую супругу? И кто бы за тебя пошёл с твоей полусотней нищих душ и с расстроенными делами? Не она тебе, а ты ей должен быть благодарен до смертного часа, – а что на деле, Закатов? А на деле – пшик и пустое место. О том, что жена пятый месяц беременна, узнал по недоразумению! Хорош, нечего сказать… Ох, Мишки на тебя нету! Женат почти три года, и – какая радость ей от тебя? Ни одного подарка, ни одной тряпки… в гости ни разу не вывез! Но она же и не просила… Чёрт их разберёт, этих женщин, чего им надобно? Она сказала: «Вы не рады…» Разумеется, я настолько ошалел, что где же тут радоваться… Но, вероятно, надо было изобразить хоть какой-то восторг… А как же это делать, если актёрских способностей – ни капли? Даже в живых картинах не участвовал никогда… Вот ведь дьявол, и что поделать-то теперь?»
Внезапно Закатов понял, что делать ему, скорее всего, ничего не придётся. Что, когда он час спустя вернётся домой, жена уже будет спать. А наутро окажется такой же, как всегда – спокойной, ровной, слегка насмешливой. И напоминать ей об этом неловком ночном разговоре в тумане посреди дороги будет просто смешно.
«Так, может, всё оставить как есть? – малодушно подумал он. – Глупо искать на свою голову неприятностей. Пускаться в долгие разговоры, в выяснения отношений… Бр-р! К чему? И что нам с Настей выяснять? Мы – муж и жена, более-менее довольны друг другом… И деда этого агаринского я ей, разумеется, куплю. Да, кажется, беременным и не принято отказывать в просьбах… Чёрт, хоть бы спросить у кого! – беспомощно думал Закатов, шагая сквозь мокрые, отяжелевшие от росы заросли иван-чая к табору. – И как это другие мужчины справляются? Где этому учат? Хоть бы курс какой-то в корпусе вводили, ей-богу…»
Внезапно он вспомнил о Вере, и в сердце ударило такой тяжкой, мучительной болью, что Никита остановился. Перед глазами отчётливо, словно это было вчера, встал тот страшный, вьюжный вечер в Москве, когда они одни, оставшись в тёмном доме, ждали решения Мишкиной судьбы. Измученное лицо Веры, руки, намертво схлестнувшиеся на его шее, горячее, сорванное дыхание, слова, слова – сбивчивые, торопливые, бестолковые… Что он говорил ей тогда? Не вспомнить, хоть убей… Голова была как чужая, все мысли рванулись из неё прочь потому, что впервые за много лет Вера была у него в объятиях. И такого острого, ни с чем не сравнимого, заливающего сердце счастья Никита не испытал ни разу за все свои неполные тридцать лет.
«Что ж… Стало быть, столько тебе назначено на роду, – с горькой усмешкой подумал он. – Две минуты полновесного, беспримесного счастья… У многих нет и этого. И ведь не нужно было искать слов, подбирать выражений, думать, что хорошо, что дурно… О приличиях – и то забыл тогда напрочь! Стало быть – можешь? Можешь, скотина этакая?! И учить ничему не надо? Так чего же ты сейчас строишь из себя глубокомысленную особь и не знаешь, на какой козе подъехать к женщине, которая уж какой год твоя жена? Ведь если бы Вера… Если бы вообразить такое, что вы с ней – женаты… И она сказала бы, что ждёт ребёнка… Чёрт, что за бред в твоей голове, Закатов?!! Давно пора оставить эти мечтания. Ты женат на другой, и баста! Выкручивайся теперь как знаешь… Остолопина!»
Он был уже возле самого табора. Костры догорали, песня смолкла. Стояла глубокая ночь, и цыгане расползлись по палаткам. Закатов отыскал своего серого, бродившего среди цыганских коней, взобрался в седло и тронулся неспешным шагом по чуть заметной дороге к Болотееву. И до самого дома преступно думал о ледяном зимнем вечере в Москве. О горячих женских руках, обхвативших его плечи. О запрокинутом, залитом слезами, самом прекрасном на свете лице… О том, чего никогда не забыть и не вырезать из сердца. Он был один посреди тёмного, затуманенного поля, под насмешливым месяцем, и никто не мог ни подслушать, ни подсмотреть этих мыслей.
В доме Никиту встретила заспанная Дунька.
– Ужинать изволите, барин?
– Не буду. Дай свечу и иди спать. Барыня легла?
– Давно уж… Порядочные-то люди до полночи по полю не болтаются, ночевать домой едут! Да давайте подам ужинать-то, Никита Владимирыч! Разве эти ваши черти прокопчённые накормят по-людски?
– Не беспокойся. Я очень хочу спать.
Говоря это, Никита не врал: глаза закрывались сами собой. Взяв у Дуньки свечу (та чуть не погасила её своим мощным зевком), он осторожно прошёл через сени в спальню. Раздевшись, прислушался к ровному дыханию с кровати.
– Настя… Ты спишь? – тихо позвал он, сам не зная, что скажет, если жена отзовётся. Тишина. Никита осторожно лёг в постель, потянул на себя одеяло и задул свечу.
На другой день Закатов уехал из имения утром и вернулся только в сумерках. День был жарким, душным. Из-за дальнего леса уже поднималась и росла сизая полоса, обещавшая первую в этом году грозу. В тяжёлом воздухе сильно, до одури пахло Васёниными цветами, над которыми уже перестали виться и жужжать насекомые. Только ласточки бесшумно стригли воздух, проносясь над самой землёй. Сама Васёна, стоя с подоткнутым выше колен сарафаном и засученными рукавами, яростно продёргивала сорняки в зарослях маргариток. Её загорелое лицо было хмурым, и она то и дело вытирала с него не то пот, не то слёзы.
Настя с крыльца веранды наблюдала за своей садовницей. Целый день она ждала мужа. Духота давила на грудь, дышать было тяжело, и Настя страшно завидовала собственным девкам. Те копошились в огородных грядах и таскали воду из пруда в рубахах с закатанными рукавами и подоткнутых юбках. Ей самой страшно хотелось стащить с себя платье и остаться в рубашке, а ещё лучше – спуститься к пруду и выкупаться. Но об этом и подумать было нельзя. Свирепая Дунька стояла насмерть, божась, что она лучше умрёт, чем отпустит барыню в пруд, где под корягами водится всяческая нечисть, с которой беременным встречаться незачем. Спорить Насте не хотелось, да и сил на это не было.
