– Вот ведь дура я… Вот ведь безголовая… – наконец с трудом глухо выговорила она. – Ведь знала… Знала, что он с дури да со злости такое может выкинуть, что Бог на небе ахнет! Всю жизнь, всегда таким был! И вот вам… Господи, да что ж это, да за что же… И что же я за ду-у-у-ура, угодники святые…
– Ради бога, Устя, при чём тут ты? – тихо спросил Иверзнев.
– Да как же?.. Да нешто нет?! Кабы я тогда послушалась… Да ушла с вашей больницы-то… Как он хотел… – рыдания мешали Устинье говорить. После каждой фразы ей приходилось делать глубокий вздох. – Ефим ведь – муж, слушаться надо было… а я… Господи, да нешто ему поперёк можно было?! Он тятьку родного не слушал, а тут – я… баба… жёнка… Ой, да что же это вышло, что ж я сделала…
– Устинья, не смей! – вдруг жёстко приказал Иверзнев. – Ты сама не понимаешь, что говоришь!
От неожиданности Устинья оторвала лицо от подушки и умолкла, глядя на Михаила мокрыми испуганными глазами.
– Да не понимаешь! Не смыслишь! А твой дурак Ефим не понимает тем более! Ну, подумай, вообрази, что бы стало, если б ты его послушала! Кто бы лечил Алёшу Брагина? Я?! Мальчик умер бы от остановки сердца, и я не смог бы помочь! И иркутские врачи тоже! А пожар?! Вспомни пожар! Яшку, других! Вспомни эту мазь от ожогов, которую ты варила здесь! Вспомни женьшень! Скольких людей ты спасла за эту зиму?! Что с ними бы сталось без тебя?! Неужели блажь твоего разбойника важнее всего этого?! Ты же умная, ты должна понять!
– Не кричите, Михайла Николаевич, люди услышат… – тихо, устало сказала Устинья, вновь опускаясь на лавку. – Правы вы, верно. Только вот… Беда-то вышла. И не поправить.
– Может, и к лучшему! – отрезал Михаил, отворачиваясь к стене. – Он не стоил пальца на твоей ноге. И я это говорю не потому, что… Любой, кто знает тебя и его, подтвердит мои слова!
– Не надо, Михайла Николаевич, – помолчав, вздохнула Устинья. – Неправда это. И никто лучше меня про то не знает.
– Ты просто любишь его!
– Люблю. И в чём тут грех-то? – грустно улыбнулась она. – И всегда любила. А он… Вы ведь вот не знаете, а Ефим меня дважды от верной погибели спас. Один раз – когда бабы наши болотеевские меня чуть не разорвали… Ведьмой, вишь, я у них оказалась. Вы-то хоть раз бабью драку видали? Да ещё когда пятнадцать на одну? От меня бы только лоскутки кровяные остались, кабы не Ефим с братом тогда… А другой раз – когда Упыриха насмерть засечь велела. И опять, ежели б не Ефим… Он ведь из-за меня смертный грех на душу принял, Михайла Николаич! Кабы не я – жил бы спокойно при тятьке, землю пахал да хлеб сеял. Женился бы на девке справной, взял бы хозяйку в дом, работницу… Сам работал бы и счастлив был. А он… С игошей болотной связался, которая его до каторги довела. И где он теперь? И что с ним станется, Господи?!.
– Устя, давно хотел узнать… Кто такая игоша? – глядя в сторону, спросил Иверзнев.
– Кикиморино дитё. Разноглазое, – не сразу ответила Устинья. – Ефим завсегда дивился, как вот это у меня глаза иногда разного цвета делаются… А я и сама не знаю. Теперь и спрашивать некому… – Она снова заплакала. – Михайла Николаевич… А ну как споймают их? Тогда-то что?!
– Ничего хорошего, ты это и сама знаешь, – хмуро отозвался Иверзнев. – Выдерут, прибавят срок.
Устинья резко села. Тут же сморщилась от боли, но, превозмогая себя, начала тяжело подниматься на ноги.
– Господи! Михайла Николаевич! Так ведь это… Мне бежать надо! Я… – она не договорила.
Открылась дверь, и в горницу шагнул, брякнув цепью на ногах, Антип Силин.
– Антип Прокопьич! – простонала Устинья, снова падая на лавку. – Антип Прокопьи-и-ич… Господи, пришла беда-а…
– Прости меня, Устя Даниловна, – хрипло сказал Антип, опускаясь на колени рядом с лавкой и обнимая Устинью за плечи. – Прости. Не доследил. Должен был – а вот не сумел. С тобой-то, свят господи… С тобой-то что тут?! Пошто лежишь? Ваша милость! – он резко повернулся к доктору. – Что с Устькой нашей?!
– Выкидыш, благоволите получить, – глядя в стену, сказал Иверзнев. – На четвёртом месяце.
Антип изменился в лице так, что Устинья ахнула и вцепилась в его плечо:
– Антип Прокопьич! Господь с тобой! Ефимка и знать ничего не знал, спасением души клянусь! Вот хоть на образе забожусь тебе! – Она несколько раз перекрестилась, испуганно глядя в окаменевшее, незнакомое лицо Антипа. – Ну что ты, право слово?! Кто ж повинен-то?!
– Кто повинен, спрашиваешь? – спокойным, тихим голосом спросил Антип. – Ну, Ефим… Ну, морда варнацкая… Пусть только явится назад! Право слово, возьму грех на душу! А то пошто ж, в самом деле, задаром-то на каторге гнить?! Теперь хоть за стоящее дело окажется… У-у, пусть только, сукин сын, назад воротится!
– Антип Прокопьич, ты что говоришь-то? – Устинья схватилась за голову. – Отколь он воротится, когда он в бега ушёл!
– А куда он денется-то? Воротится! – сквозь зубы заверил Антип. – Ещё как назад придёт, как только дурь из башки высвистится! Устя Даниловна, ты ведь за ним третий год всего замужем! А я его всю жизнь наблюдаю, с самой люльки! Далеко не уйдёт. И плевать я хотел, знал он там аль не знал… Прости меня, Устя Даниловна, грешен… Раньше надо было его в разум вгонять. Глядишь, и беды б не случилось.
Устинья упала головой на его плечо и зарыдала в голос, как по мёртвому. Иверзнев, бледный, стиснув зубы до желваков на скулах, стоял, отвернувшись к стене. За дверью маячила фигура караульного солдата, сочувственно качающего головой. Из-под руки у него выглядывала Катька. Она строила отчаянные гримасы Антипу, но тот, не глядя на цыганку, продолжал осторожно прижимать к себе Устинью.
В сумерках в кабинет Брагина постучали.
– Кто там? – недовольно просил начальник завода. – Ты, Хасбулат? Чего тебе?
Черкес вошёл, как всегда неслышно, прикрыл за собой дверь.
– Урус баба просытся, который Алёшу лечил. И ещё два с ним.
– Устинья? И с ней двое? Что это за делегация на ночь глядя?
– Доктор, – с готовностью пояснил Хасбулат. – И Устинья брат.
– Чего?.. Какой ещё брат? Впрочем, зови.
Черкес ушёл. Через минуту он вернулся снова, конвоируя Иверзнева, Устинью и Антипа Силина.
– Афанасий Егорович, прошу нас извинить, – не поздоровавшись, начал Иверзнев. – Но дело не терпит отлагательства, поскольку…
Закончить ему не дали: Устинья повалилась Брагину в ноги и завыла. Антип, подумав, тоже спокойно и не спеша опустился на колени рядом с ней.
– Вот я так и знал… – пробормотал Иверзнев, пожимая плечами.
– Устинья, это что ещё такое? – сердито спросил Брагин, поднимаясь из-за стола. – Силин, встань сейчас же, тебя ещё не хватало! Что это за кувырканья? Извольте подняться и объяснитесь, в чём дело!
– В чём дело, вы и сами знаете. – Антип поднялся с облегчённым вздохом, словно выполнив неприятный, но нужный ритуал. – Ефим-то наш штуку отколол… Устя Даниловна, будет голосить-то, обещала ведь!
