– Да какой он врач – девчонку шестнадцатилетнюю травить! Внушает ей, что она сумасшедшая! Ты бы еще в Кащенко ее отвезла!
– Юра! – мама повысила голос. – Ей необходимо лечение!
– Это, по-твоему, лечение?! – снова обрушился отец. – Вот! Вот результат твоего лечения! Давай, полюбуйся, до чего ты ее довела!
Он ткнул в меня пальцем, я отшатнулась и заметила, как побагровели его щеки, а лицо перекосило от злости. Он был похож на человека, который может ударить. Разве моя хрупкая мама с ним справится? А я?
– Лечение, мать твою, – буркнул отец. – Всё, больше она туда не пойдет, они ее в два счета угробят! Сделали один раз по-твоему – вот что получили. Хватит. Теперь я буду решать.
Слезы обиды и ярости заблестели в маминых глазах.
– Это ты ее угробишь! Ты со своей валерьянкой!
– Мам, – тихо позвала я.
– Да помолчи ты, Саша! – пригрозил отец. – А ты так и знай, что я на эти таблетки больше ни копейки не дам!
– И не давай. Кто тебя просит? Уж на лечение собственной дочери у меня деньги есть, – проскрежетала мама, взяла наши пустые тарелки и с силой бросила в раковину. Удивительно, как они не разбились.
Отец ничего не говорил, только сопел как буйвол. Казалось, у него вот-вот пар повалит из раздутых ноздрей. Я решила воспользоваться моментом тишины и уйти к себе, но отец рывком схватил меня за запястье. Не больно, но крепко. И страшно. В детстве мы играли в одну игру: папа держал меня «в тисках», а я должна была освободиться. У меня никогда не получалось. И если тогда это приводило меня в восторг, то сейчас паника лезвием полоснула по сердцу.
– Мы еще не закончили, – сказал он.
Я беспомощно вытаращилась на маму, как будто она могла помочь.
– Нет, закончили! – ядовито бросила она, складывая руки на груди. – Раз ты не можешь адекватно реагировать, вопросы Сашиного здоровья с тобой больше обсуждаться не будут.
Отец с вызовом усмехнулся и, игнорируя маму, пристально посмотрел мне в глаза. Он сжимал мою руку, как будто хотел мне этим что-то внушить, убедить в чем-то, но ничего не произносил. Но и взгляда было достаточно, чтобы меня окатило волной обиды и унижения. Он смотрел с каким-то издевательским презрением – не то засмеется, не то плюнет. Так не смотрят на родных дочерей.
Я хотела вырваться, но боялась пошевелиться. Горло уже сдавило судорогой, которая предшествовала слезам. Слезы я себе позволить не могла. Для отца это всегда означало лишь одно: что я неправа, а он прав.
– Ну все, Юра, хватит! – разволновалась мама.
Он выдержал паузу, чтобы мама не воображала, будто может ему указывать, и разжал пальцы. Я вылетела из кухни в слезах, уверенная, что сейчас мама все ему выскажет. Но она не кричала, не заступалась. Зашумела вода – мама начала споласкивать тарелки.
– Ревет, только палец покажи, – спокойно сказал отец, возвращаясь к холодному рагу. – Может, и правда лечить надо. Налицо все признаки истерии.
Клац… клац…
17
У белого камина нас всегда было пятеро, но казалось, что намного больше. Мы забывали, что персонажи из рассказов о смерти – всего лишь персонажи. Для нас они были членами нашего клуба: тощий доктор Кеворкян с его странной улыбкой и смертельной машиной, старик с Дурным глазом из «Сердца-обличителя» Эдгара По, мертвецы из «Открыток с того света» Франко Арминио, вещающие из-под земли: «День моих похорон был самым обыкновенным днем. И следующий день – тоже»
[14].
Одних мы оправдывали, других обвиняли, одни нас шокировали, в других мы узнавали себя. Иногда мы спорили так, что, казалось, отстаиваем самих себя, а не вымышленных героев.
Все наши разговоры вертелись вокруг сюжетов и персонажей, о себе мы говорили редко, но кое-что об остальных я все же узнала.
Яна мечтала стать актрисой, больше всего ее привлекали героини трагические: в студии английского театра она уже побывала Джульеттой, Русалочкой и Джейн Эйр. А еще она фотографировалась в красивых платьях для интернет-магазина вечерних нарядов, где работала ее мама.
Анечка жила виртуальной жизнью и общалась в основном с теми, кто говорил на языке программирования. Я не могла избавиться от ощущения, что она тоже прячется. Толстый слой макияжа, сережка в брови и высокие неудобные шпильки, удержаться на которых ей стоило больших усилий. Я постоянно беспокоилась, как бы она не сломала ногу. Маленькая, тощая, с детским лицом и телом, она совершенно не выглядела на шестнадцать лет. Даже имя, «Анечка», – наверное, оно ее жутко раздражало. И я стала называть ее Аней. Может, мне только казалось, но, по-моему, ей понравилось. Ее глаза улыбались.
Стаса зачислили на факультет филологии без экзаменов, по результатам олимпиады. Он острил, что литература – единственный предмет, который он вообще учил в школе. Яна подкалывала его, называя солнцем русской поэзии, на что Стас возражал: таких лавров ему не надо, он же прозу пишет, так что вполне удовлетворится Нобелевской премией.
Однажды Яна все-таки уговорила Глеба спеть. Глеб покосился на меня с некоторой опаской, как большой застенчивый сенбернар, который прикидывает, стоит ли показывать трюк незнакомцу. Потом шмыгнул носом и набрал в грудь литров пять воздуха. Как в него столько уместилось? И вдруг без единой запинки протянул глубоким басом:
– Ой, то не вечер, то не вечер…
У него был потрясающий голос. Как у оперных певцов или бояр из исторических фильмов. Этот голос накрыл нашу половину читального зала, как мягкое облако.
Куда пропало заикание? Оно всегда пропадает, когда поешь? Это у всех так или только у него?
Глеб поймал мой восхищенный взгляд и сгорбился от скромности:
– Это я н-на ярмарке б-буду петь.
Пение показалось мне сложной, непостижимой, почти потусторонней способностью. А Глеб… Я не могла поверить, что за порогом заикания может скрываться такой большой сильный голос. Жаль, что я не могла поехать с ними на ярмарку и услышать его на сцене.
Лето выдалось холодное, словно перепутались июль с октябрем. Под высоким потолком читального зала собирался холод – вот бы разжечь камин! На Яну, правда, холод не действовал, она сидела с голыми плечами, и мурашки даже не думали бегать по ее длинным изящным рукам. Вот что значит родиться в Кёниге.
Или мне одной так холодно? В последнее время я нигде не могла согреться. Иногда непонятно, откуда берется холод – снаружи или изнутри. Фиолетовые прожилки переплетались под тонкой кожей на руке, словно по ним текла ледяная кровь.
– Пойду попрошу у Виктории чаю, а то я совсем замерзла, – сказала я однажды.
– Если не даст, расскажи, как ты ей жизнь спасла! – научил Стас.
Стаса мы воспринимали как чудаковатого кузена: то он шутил и прикалывался, то вдруг уходил в себя и напряженно смотрел в окно.
