После голода Маня сделалась мрачная и тихая, во взгляде ее застряла какая-то отрешенность. Она по-прежнему выполняла всю работу по дому и огороду, но про нее говорили, что она тронулась умом. Ела плохо, мало разговаривала, без нужды не выходила, ни с кем не дружила, в гости не звала, от приглашений отказывалась. Вздрагивала, когда к ней обращались. Всю ночь могла просидеть у окна не сомкнув глаз. А может, настолько привыкла к бедам, что не верила, что они закончились.
Поначалу Емельян беспокоился, договаривался в городе с врачом, но Маня рыдала и противилась, боялась, что ее запрут в сумасшедшем доме, и он оставил ее в покое. Надьку взял на себя, отчитывал, если дергала маму: «Не мешай, мама болеет, ей нужно отдыхать». Так Маня Тишкина проболела всю жизнь. Умерла на восемьдесят третьем году. Пережила Емельяна на двадцать четыре года. Море так и не полюбила. Кажется, ни разу не искупалась. Говорила, пойду, когда чайки улетят.
27
В детстве я любила наблюдать, как бабушка раскатывает тесто для пирога. Я всегда думала, что Ревнивый пирог – бабушкин, а он, оказывается, старой Хильды, фрау Рабарбер. Когда слышишь такие истории, сердце растет. Это больно, но ты становишься лучше, сильнее.
– А ты совсем не помнишь, что это была за песенка, которую она тебе пела?
– Нет, ни слова не помню, – вздохнула бабушка Надя.
Я решила, что буду считать фрау Рабарбер своей немецкой прапрабабушкой. Кроме меня, некому помнить историю Ревнивого пирога.
А потом мои мысли захватила Маня Тишкина – угрюмая суеверная женщина, которая боялась чаек. Бабушка была ее полной противоположностью.
И я вдруг догадалась, зачем она мне все это рассказывала.
– Ты думаешь, я буду такая же?
– Что? – Бабушка нахмурила переносицу.
– Ну ты же это специально рассказала. Потому что я такая же сумасшедшая, как она! Испорчу себе жизнь и вам заодно!
– Шуля, да я просто… Ты сказала про ворону, я и вспомнила! Ты что?
– Ой, да ладно, бабушка, я же не идиотка! Вы все думаете, это так просто – взять и не бояться! Вы даже не пытаетесь понять! Только все время осуждаете!
– Что ты, Шуля, никто тебя не осуждает! У меня и в мыслях не было! И маму свою я не осуждаю! Была война, голод – такие вещи не проходят бесследно. Не у каждого хватит душевных сил… Это очень тяжело, но надо стараться жить дальше.
– А, ну понятно! Значит, я не стараюсь! Ты же так думаешь!
– Я так вовсе не думаю!
– А зачем ты тогда начала про голод? Ну не могу я есть! Не могу! Поймите вы наконец! Я ем, а меня рвет!
– Шуля, то, что тебе довелось пережить… Господи! Когда по телевизору показали, а потом мама твоя позвонила… Я чуть с ума не сошла. Я даже представить боюсь, каково тебе пришлось, моей девочке! Ну прости меня, старую дуру, сама не знаю, зачем я стала рассказывать!
Я ей не верила. Она точь-в-точь как мама с ее передачей про анорексию: вот, мол, какой ты станешь, если не будешь бороться и преодолевать себя! Вот и женщина с выбритой головой на плакате благотворительного фонда, который висит на нашей остановке, кричит большими красными буквами: «Борись! Борись!» Ненавижу этот плакат.
– Почему вы меня все время упрекаете?!
– Мы не упрекаем, ни в коем случае! Девочка моя, мы же не враги тебе! Мы хотим помочь, но не знаем как!
– Как будто я нарочно! Ну не могу я выздороветь вот так – раз, и всё! Не получается у меня! Вы привыкли мной гордиться, а теперь гордиться нечем! Вы поэтому меня ненавидите. Зачем я вообще живу?! Лучше бы я умерла!
Я впилась пальцами в волосы и разрыдалась.
Бабушка пересела поближе, положила мне руку на спину.
– Девочка моя хорошая, ну что ты такое говоришь? Как бы я хотела забрать все это на себя, лишь бы ты была здорова.
Страшно, стыдно, тошно. Не верится, что когда-то у меня были и другие чувства. Что мне было весело, приятно, спокойно… Я будто стою в неисправном лифте и смотрюсь в кривое зеркало, которое ни на секунду не дает мне забыть о моем уродстве. Я уговариваю себя отвернуться, зажмуриться, но не могу. Не могу не смотреть. И никто не придет, чтобы вытащить меня отсюда.
Хочется встряхнуть реальность, чтобы все встало на место. Крикнуть кому-то, кто придумал эту жестокую игру: с меня хватит, я хочу выйти. Это не мое отражение, не моя жизнь. Пускай вернут мне мою!
Иногда кажется: если закричать, разбить что-то, разнести в щепки, то этот кошмар прекратится. Треснет, как зеркало. Но кричи, не кричи – ничего не исправишь. У меня больше нет сил.
Мы не спали до часа ночи – меня душил страх, все тело содрогалось, словно по нему пускали разряды тока. А бабушка терпеливо меня утешала, заговаривала полушепотом, как старая шаманка.
– Ну что ты, девочка моя, твоя жизнь не остановилась. Это и есть жизнь. Болезнь, преодоление болезни – все это жизнь. Болезнь уйдет тогда, когда уйдет. Не надо ее поторапливать. А пока она здесь, нужно искать мира в душе, сосредоточиться на себе, а не на том, кто что скажет и подумает.
Иногда ей почти удавалось меня успокоить, но потом я снова вспоминала отца и экзамены и заливалась слезами. Возвращение пугало до смерти. Как можно не думать о том, что они скажут?!
Бабушка начинала сначала:
– Не волнуйся. Везде, где надо, ты успеешь. Для учебы никогда не поздно. Жизнь не осталась там, откуда ты уехала. Жизнь вокруг тебя. Посмотри, у тебя есть люди, с которыми тебе интересно и которым интересно с тобой. Это ведь большое дело – встретить таких людей. Ты себя как в тисках держишь. Отпусти! Не оглядывайся ни на кого. У тебя свой путь, по чужому пройти не получится. Подумай, что сейчас нужно тебе самой. Кроме тебя этого никто не знает. Ни мама, ни папа, ни я. Только ты сама.
Мне хотелось в это поверить, но я захлебывалась страхом. Я никогда ничего сама не решала, родители ставили передо мной цели, а я их достигала. Мне нравилось, что они мной гордились. Разве я смогу по-другому?
И все же мало-помалу бабушкины слова наполняли меня силой и – неожиданно – благодарностью. Да, я огляделась по сторонам и поняла вдруг, что благодарна за эту жизнь: за остров каштанов, за невероятные рассказы, прочитанные в книжном клубе, за Стаса и «Страну аистов», за бабушку Надю и фрау Рабарбер. Это моя болезнь привела меня сюда. Это она познакомила меня с ними.
Чувство вины и стыда спадало, как высокая температура после жаропонижающего.
Наверное, мне было необходимо, чтобы кто-то сказал: «Отпусти». Потому что сама бы я себе этого не позволила.
28
Я носила в груди это новое чувство – чувство благодарности. Оно было еще слишком слабым, чтобы меня вылечить, и я должна была помогать ему, беречь и растить, чтобы его не съели страхи и сомнения.
