Я не сомневалась, что умру – прямо там, в душной очереди на эскалатор, – но попросить о помощи не решалась. Кому охота, чтобы незнакомая девчонка умерла у него на руках? Умру и превращусь в жутковатую захватывающую байку, которую можно рассказать на работе: представляете, сегодня девчонка в метро замертво упала, прямо передо мной.
Тесты, анализы и сложные аппараты не выявили ни беременности, ни наркотиков, ни алкоголя, ни каких-либо заболеваний. Врачи решили, что это стресс и нечто под названием «вегетососудистая дистония» («это не страшно, у подростков часто встречается»). Посоветовали попить глицин и витамины.
Спускаться в метро стало страшно. Сначала я себя заставляла, но однажды остановилась у входа и поняла, что не смогу зайти внутрь – как будто там полыхало пламя или орудовали Чужие из того старого фильма, который очень напугал меня в детстве.
«Вот сейчас», – уговаривала я себя, но не могла сделать и шага к дверям, из которых рвался затхлый теплый воздух, запах пота и мокрой шерсти. Безликие суровые мужчины и женщины, одинаковые в темной одежде, проталкивались внутрь, задевая друг друга плечами, и меня мутило от одной мысли, что я могу снова оказаться заложницей душного, ревущего, визжащего поезда.
Родителям я об этом не рассказывала, но в школу стала ходить пешком. Четыре минуты на метро – это двадцать пять ногами. Но даже если бы сорок или час, я бы ходила. Что угодно, только не метро.
Второй приступ тоже случился на пустом месте. Я не могла заснуть до трех часов ночи, сердце дребезжало в необъяснимом, но упорном предчувствии беды, и я снова испугалась, что умираю. Снова тошнота, рвота, нечем дышать. Родители вызвали «скорую», решив, что это отравление. Фельдшер накапал мне валерьянки и сказал, что это все «дистония шалит». Надо глицин попить, витамины.
Школа превратилась в ежедневную пытку. Меня преследовала одна мысль: а что, если это повторится и меня вырвет прямо в школе – посреди урока или, еще хуже, во время обеда? Поэтому в школе я больше не ела. И перед школой тоже, тогда и тошнить не будет – нечем.
Довольно скоро я уже могла не есть целый день и не испытывать голода. Только вот обязательный семейный ужин превратился в мучение. Меня мутило от запаха еды, от необходимости класть ее в рот и особенно при виде отца, который заглатывал еду и быстро двигал челюстями. Мама с беспокойством поглядывала на мою тарелку.
Однажды я не смогла выйти из дома. Меня будто что-то держало, какое-то дурное предчувствие. Я села в коридоре и заплакала. Этого от мамы было уже не скрыть. Пришлось рассказать про метро и про еду.
Мама пообещала найти врача. Она не сказала вслух «психиатра», но я догадалась, и в груди снова появился колючий холод. «Только папе не говори», – попросила я. Мама опечалилась, наклонила голову набок и очень внимательно заглянула мне в глаза: «Но ведь он тебе не посторонний человек».
Я пропустила олимпиаду и конкурс от английской языковой школы. Совсем недавно я только о том и мечтала, как выиграю этот грант на летнюю двухнедельную стажировку в Брайтоне. А теперь сердце ухало вниз при мысли, как нас закроют в аудитории для тестирования. А потом еще и в самолете.
Для нашей гимназии такие пропуски – это очень серьезно. Маму вызвала Инна Васильевна. Глаза у нее были навыкате, а в голосе всегда слышалось возмущение:
– Саша очень безответственно относится к своему будущему. Вы в курсе, что она не явилась на конкурс и олимпиаду?
– Да, я в курсе. Ей было очень плохо, для нее это огромный стресс.
– Я понимаю. Это трагедия. Но если ей так плохо, что она не в состоянии учиться, значит, надо ложиться в больницу.
После этого разговора мама несколько дней не могла успокоиться. Не знаю, почему на нее это так подействовало. Чего она ожидала? Ясно же, что наши учителя не учеников любят, а рейтинги. Когда ученик перестает приносить школе хорошие показатели, его считают хромой лошадью, от которой надо поскорее избавиться.
– Ну и пусть будут тройки, и ну ее, эту олимпиаду! – сказала мама. – Или вообще на экстернат уйдем!
А отец, конечно, начал ругаться. Дистония или нет, а дело есть дело, и его надо делать! И тогда мама рассказала ему, что ищет врача.
6
Отец не мог представить большего позора, чем необходимость вести родную дочь к психиатру. Психиатров он ставил на одну ступень с гипнотизерами и экстрасенсами.
Доктора Бычкова маме порекомендовала коллега, у которой свекровь с возрастом перестала узнавать родственников. Он принимал в обычном психоневрологическом диспансере, так что отец тут же засомневался – хорошего специалиста давно бы увели в дорогую частную клинику. Наверное, он просто дрянной врач. Отец ворчал и ворчал, и мама, к моему огромному облегчению, сказала, что мы поедем на прием без него.
– Осторожно там, а то он ей все болячки на свете припишет! – крикнул отец нам вслед.
Мы поехали на такси. От кислотного запаха яблочного освежителя у меня разболелась голова, и я прислонилась лбом к холодному стеклу.
«Меня везут к психиатру» – осознала я как-то вдруг, в один момент. И все кругом показалось непривычным и странным: сверкнуло на солнце окно синего стеклянного небоскреба, светофор мигнул желтым, какой-то папа со скрежетом протащил по растаявшему переходу санки с ребенком. И появилось острое, сосущее чувство, что я не вернусь, не выйду из этого диспансера.
Перед нами у Бычкова была пациентка – худосочная женщина лет тридцати пяти, с темными мешками под глазами и желтушной кожей. Или кожа только казалась такой в больничных стенах и мертвенном свете коридорных ламп. Медсестра вывела ее из кабинета, и они медленно побрели прочь. Женщина стонала и спрашивала, когда в голове перестанет стучать.
– Вот полежите, отдохнете, попьете, что вам Андрей Саныч прописал, и перестанет!
Женщина остановилась, взвыла и надавила двумя пальцами на висок – как вилку в розетку вставила. Волосы у нее были ломкие, секущиеся и как будто наэлектризованные.
– Ну тихо, тихо, – устало попросила медсестра. – Сейчас быстренько оформим госпитализацию, и все…
«Что общего у меня с этой женщиной?» – подумала я. Все будто замерло. Стоп-кадр из мрачного, непонятного фильма.
Из кабинета появился Бычков в белом халате, накинутом поверх свитера. Он был еще молод, но уже с глубокими залысинами, которые заползали на макушку. Голова его казалась вытянутой, как у лошади. Линзы очков, отражавшие резкий свет коридорных ламп, напоминали два фонаря.
Бычков вежливо и даже с какой-то неуместной веселостью поздоровался и пригласил меня войти. Мама приподнялась, но он жестом ее остановил:
– Давайте я сперва с Сашей побеседую, а потом мы вас позовем.
Мама безропотно опустилась на сиденье. Ей явно не хотелось оставаться одной в этом коридоре. «Что мы здесь делаем?» – ужаснулась я про себя.
Мы с Бычковым сели друг напротив друга. Потолок в кабинете казался бесконечно высоким. Из стены торчала белая раковина, под ней – урна. «Это хорошо, – отметила я про себя. – Вдруг опять начнет тошнить». Тошнота теперь подкатывала к горлу от любого волнения, от любой неприятной мысли, и в каждом здании я искала глазами урну или туалет – на всякий случай.
