Спиридонов тоже не терял времени даром и раздевался. К счастью, он уже освоился в японской одежде и обнажался сноровисто и проворно.
– Вам предстоит долгий и приятный отдых, – произнесла Акэбоно, поднимая на него взгляд. – Вы…
Она охнула и прикрыла рот ручкой. Спиридонов был выше пояса обнажен.
– О, светлые духи Нихон, – воскликнула Акэбоно, и в ее голосе прозвучал неподдельный испуг. – У вас все тело в…
Она употребила незнакомое ему слово, но о смысле его догадаться было нетрудно, учитывая свежие шрамы на теле и еще более свежие синяки, результат тренировок под учительством Фудзиюки.
– Вас пытали? – спросила она с болью в голосе. Слово torture далось ей с трудом, но она выговорила его старательно, как гимназистка. Спиридонов кивнул и улыбнулся:
– Можно и так сказать.
– А вы рюси? – уточнила она и, когда Спиридонов кивнул, продолжила: – Никогда бы не сказала. Вы похожи на англиеси, и щеки у вас выбриты. Я, правда, рюси лишь однажды видела, когда пленных вели через город. Они большие и страшные, и у всех бороды. И глазами так сверкают, а одеты во что-то такое грубое.
– В шинели, – пояснил Спиридонов. – Не самая красивая одежда, зато защищает от ветра и холода.
– Вы такую сшинелью тоже носили? – не то спросила, не то констатировала Акэбоно. – Нет, вы не похожи на рюси.
– Я не большой? – усмехнулся Спиридонов (он был довольно высок, не зря же его отобрали в Кремлевский батальон).
– Нет, нет, вы очень большой, – поспешно ответила Акэбоно; Спиридонов тем временем освободился от остатков одежды и стоял в костюме Адама, отчего-то нимало не смущаясь присутствием молодой японки. – Очень, особенно… – Акэбоно смутилась и добавила почти шепотом: – Особенно там… я не встречала еще таких больших гайцзынов, не говоря уж о наших. Французы, немцы и итальянцы поменьше.
Спиридонов довольно улыбнулся: Акэбоно ему польстила. Вспомнив, что она просила его лечь ничком, он поторопился исполнить ее просьбу.
– Так вы говорите, что я большой, значит, не страшный? – спросил он, укладываясь. Акэбоно тут же опустилась с ним рядом, сев по-японски. В руках у нее были две плошечки, остро пахнущие чем-то незнакомым.
– Да, не страшный, – ответила она. – Вы человек с большим сердцем, как Фудзиюки-сама.
Эта сентенция польстила Спиридонову еще больше. К тому же, как он теперь знал, окончание «сама» при фамилии было признаком максимально возможного уважения. А он уже настолько проникся добрыми чувствами к своему учителю, что похвалу в его адрес воспринимал так, словно похвалили его.
А затем он почувствовал теплое прикосновение в области лопаток, Акэбоно касалась его лишь кончиками пальцев, но от этих бархатных ощущений, казалось, исходило тепло. Касания были трепетными и нежными, иногда напоминая дыхание ветра, иногда – легкость упавшего листа или крыла бабочки. Временами Акэбоно трогала его многочисленные синяки, и они, конечно, отзывались болью, но даже эта боль немедленно вплеталась в симфонию нежности ее касаний, становясь ее частью. Ее прикосновения, казалось, оставляли следы на коже, и через какое-то время (а надо заметить, с началом священнодействия время для Спиридонова словно остановилось) ему стало казаться, что у него на спине появился рисунок из этих теплых следов. Закрыв глаза, он представил его себе – бамбуковые заросли на фоне горы с причудливыми облаками вокруг вершины, а на переднем плане (на пояснице) – выходящий из этих зарослей тигр, спешащий к водам ручья…
– Я прошу прощения, – сказала Акэбоно смущенно, – я сделала ужасную глупость, непозволительную глупость. Я написала у вас на спине иероглиф, хоть его и не видно глазами, а только телом.
– Какой же? – хотел знать Спиридонов.
– Тора
[18], – отвечала она. – Вы показались мне похожим на молодого тигра, выходящего из зарослей бамбука. Он идет к водам реки, чтобы утолить жажду…
«Чертовщина какая-то», – подумал он, но вслух ничего не сказал.
– Умоляю вас, перевернитесь на спину, – сказала Акэбоно. – Усталость еще не покинула ваши руки и ноги, и я очень прошу вас дать возможность мне использовать свои небольшие умения, чтобы вы могли избавиться от нее.
Спиридонов, не вступая в спор, перевернулся и сел по-турецки.
– Так вам удобно? – спросил он.
Акэбоно кивнула и взяла его руку в свои ладошки.
– Сейчас время для того, чтобы раздеть меня, – объявила она, опустив очи долу. Ее deshabillez-moi прозвучало мягко и невероятно возбуждающе, так, что и сам Спиридонов удивился. Он осторожно взял конец ее пояса и потянул на себя. Пояс змеей пополз вокруг ее талии, приводя в движение все слои ткани, обвитые вокруг девичьего тела. Акэбоно подняла руки, прикрыв лицо, приостановив этим падение одежд, и сказала:
– Но не смотрите на меня, прошу вас.
– Отчего же? – удивился Спиридонов, отпуская высвободившийся пояс, алой лентой упавший к ногам Акэбоно.
– Вам может не понравиться то, что вы увидите, – совершенно искренне ответила Акэбоно. – Европейцы говорят, что японки некрасивые. Что на ощупь мы лучше, чем на вид…
– Позвольте мне самому судить об этом, – мягко сказал Спиридонов, убирая ее руки от лица и опуская вниз. Словно только того и ожидая, одежда Акэбоно скользнула вниз, обнажая хрупкое тело.
Возможно, будь на месте Акэбоно какая-то другая японка, Спиридонову она действительно не понравилась бы. Наверно, будь на его месте какой-то другой русский поручик, ему бы не понравилась и Акэбоно. Ее фигурка вполне соответствовала образу фарфоровой куколки – тонкая, хрупкая, казалось – коснись ее неосторожно, с силой, и она хрустнет и переломится, как сухая веточка.
Но ему Акэбоно пришлась по душе, о чем он и не преминул ей сказать. В какой-то момент он почувствовал удивительную легкость в общении с ней, словно пала какая-то невидимая стена. Словно вместе с поясом он развязал клубок своих собственных условностей, словно вместе с ее одеждами на пол пала необходимость казаться кем-то другим, не таким, как ты есть.
Не вставая, он попытался притянуть Акэбоно к себе, но та, тихо рассмеявшись, с неожиданной силой оттолкнула его:
– Еще рано. Прошу вас, не спешите.
– Почему же? – спросил Спиридонов, чувствуя, как поднимается его желание к этой чужестранке, этой фарфоровой статуэтке с кукольным личиком и маленькой грудкой.
– Мудрые люди, познавшие свой Путь, часто говорят, что силу мужчины, его «ци» можно растратить в утехах подобного рода, – пояснила ему Акэбоно. – Некоторые, познавшие Путь не в совершенстве, доходят до того, что призывают даже и вовсе воздерживаться от радостей плоти. Но лишь совершенные знают, что опасны не сами радости, а лишь неумеренность, излишество и поспешность. Любовь – это такое же таинство, как и все, что делают люди перед лицами богов. Разве может быть иначе? Ведь это любовь создала все, что мы видим вокруг, – и меня, и вас, и дом, где мы сейчас, и землю, где стоит этот дом, и море, омывающее эту землю, и многозвездное небо, отражающееся в этом море. Так разве может любовь губить силы? Нет, напротив, она лишь приумножает их, и лишь наша поспешность все портит, и благо обращает во зло…
