Он специализировался на замужних и несчастливых в браке. Почти каждая замужняя женщина, попадавшаяся на его пути, была так или иначе несчастлива в браке, хотя большинство и не собиралось разводиться. А Джакомо был твердо намерен вовеки избегать матримониальных сетей. Итак, у них было нечто общее, у синьора Доницетти и Malmaritate, как он мысленно обозначал их на итальянском, у этой не знающей границ нации брачных неудачниц. Дамы были ему благодарны за внимание, и он неизменно отвечал им благодарностью. «Благодарность – ключ к успеху у женщин», – писал он в тайном дневнике. Он вел счет своих побед в книжечке, подозрительно смахивающей на бухгалтерский журнал, и если этим записям можно доверять, в список входили многие тысячи. И вдруг, в один день, счастье изменило ему.
После усердных занятий любовью Доницетти частенько отправлялся с утра в турецкую баню с хорошей репутацией, в хаммам, чтобы его там хорошенько прогрели, пропарили и отскребли. И, должно быть, в одном из таких заведений в Нолите джинн нашептал ему.
Темные джинны – шептуны. Став невидимыми, они прижимают губы к груди человека и тихо бормочут прямо ему в сердце, чтобы завладеть волей своей жертвы. Иногда они захватывают человека целиком, так, что его личность растворяется, и джинн целиком входит в тело жертвы. Но даже когда одержимость не заходит столь далеко, добрый человек, наслушавшись шепота, оказывается способен на злые дела, а дурной человек – на еще худшие. Светлые джинны тоже шепчут, направляя человечество к благородству и щедрости, смирению, доброте и милости, но их шепот не столь действенен, и это, вероятно, означает, что человечеству легче впасть в темноту, или же возможна другая версия: темные джинны, в особенности малое число Великих Ифритов, наиболее могущественны. Это предмет для философических споров, в наших силах только поведать о том, что произошло, когда джинны после долгого отсутствия возвратились в нижний из Двух миров – в наш мир – и напали на него, вернее, развязали войну внутри него. Так называемая Война миров, обрушившая на землю хаос, была битвой не только между миром джиннов и нашим, но, сверх того, еще и гражданской войной между джиннами, которую они вели на нашей территории, а не на своей. Человечество стало полем боя между светлыми и темными силами, а также, благодаря анархической натуре джиннов, сражением между светом и светом, тьмой и тьмой.
Наши предки научились в те два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей постоянно остерегаться джиннов. В особенности они тревожились о безопасности детей, они оставляли им на ночь свет и запирали окна детских, пусть даже мальчики и девочки жаловались на жару и духоту, – среди джиннов были похитители детей, и никто не знал, что сталось с украденными малышами. Кстати: входя в помещение, лучше ступать с правой ноги, бормоча себе под нос «прошу прощения». И самое главное: не рекомендовалось купаться после наступления темноты, потому что джинны любят влагу и сумрак. Хаммам, где свет приглушен, а влажность высока, был довольно опасным местом. Все это наши предки усвоили постепенно в те годы, но когда Джакомо Доницетти входил в приличные турецкие бани на улице Элизабет, он не ведал этой опасности. Лукавый джинн, видимо, поджидал его там, ибо из хаммама Джакомо вышел другим человеком.
Вкратце: женщины больше не влюблялись в него, как бы он ни ухаживал и как бы ни выражал им благодарность, а ему достаточно было взглянуть на женщину, чтобы тут же безнадежно, беспомощно, по уши, до ужаса влюбиться. Куда бы он ни пошел – на работу, или поразвлечься, или просто по улице пройтись, он одевался с привычным изяществом, в шитый на заказ костюм за три тысячи долларов, рубашку от Шарве и галстук от Эрме, но ни одна женщина не теряла голову при виде этой красоты, а у него от каждой прохожей ударяло в голову, ноги подгибались, и его одолевало неимоверное желание поднести ей большой букет розовых роз. Он рыдал посреди улицы, а мимо проносились двухсоткилограммовые педикюрши и сорокакилограммовые анорексички, не обращая внимания на его призывы, словно он разносчик или пьянь подзаборная, а не один из самых желанных холостяков на как минимум четырех континентах. Партнеры просили Джакомо отстраниться от деловых переговоров, потому что он смущал девушек в гардеробе, официанток и хостесс в любом ночном заведении, куда бы ни явился. За несколько дней его жизнь превратилась в кошмар. Он обратился к врачам – пусть признают его сексуальным маньяком, если это необходимо, хотя и лечиться было страшно, – но уже в приемной вынужден был пасть на колени и просить невзрачную американку корейского происхождения, регистрировавшую пациентов, оказать ему честь и стать его женой. Она предъявила обручальное кольцо и ткнула пальцем в стоявшие перед ней на столе фотографии детей – он расплакался, и его попросили уйти.
Все внушало страх: и случайные встречи на улице, и эротический гул закрытых пространств. В городе оказалось так много женщин, достойных любви, что он не на шутку опасался схватить инфаркт. Любое помещение таило в себе опасность, ведь почти нигде не собираются люди одного пола. Особенно унизительны были поездки в лифте, он оказывался заперт в ловушке с дамами, которые обливали его легким, а то и не таким уж легким презрением. Он укрывался в мужских клубах, где мог предаться судорожному сну в кожаном кресле, и всерьез подумывал уйти в монастырь, однако алкоголь и наркотики сулили более доступный и не столь тягостный выход, так что Джакомо стремглав ринулся в саморазрушение.
Однажды ночью, когда он, пошатываясь, брел к своему «феррари», он вдруг осознал с той подлинной ясностью, какая дается пьяному, что у него нет друзей, никто его не любит, все, на чем строилась его жизнь, – мишура, дешевле медного колчедана, в котором дурак видит золото, и что ему ни в коем случае не следует садиться за руль. Он вспомнил и о том, как одна из подружек – в те времена, когда он во всех смыслах рулил – возила его посмотреть единственный болливудский фильм в его жизни, там мужчина и женщина собирались спрыгнуть с Бруклинского моста, увидели друг друга, одобрили увиденное, отказались от самоубийства и отправились в Лас-Вегас. Подумал: может, ему тоже поехать на мост, приготовиться к прыжку и уповать на то, что в последний момент его спасет прекрасная кинозвезда и полюбит навеки так же сильно, как он будет любить ее. Но тут же он сообразил, что благодаря тайным последствиям той небывалости, в которую угодил, он будет и впредь влюбляться в каждую женщину, которая пройдет мимо, хоть по мосту, хоть в Вегасе или где они в итоге окажутся, и кинобогиня, конечно же, вскоре его бросит, еще более разнесчастного, чем сейчас.
Он перестал быть мужчиной. Он был животным в силках чудовища-Любви, la belle dame sans merci
[9] собственной персоной, она размножалась и вселялась в тела всех земных женщин без разбору, прекрасных и не очень, так что ему следовало укрыться дома, запереть дверь и утешаться мыслью, что он страдает каким-то излечимым недугом, что болезнь со временем пройдет и он сможет вернуться к нормальной жизни, хотя на тот момент слово «нормальный» утратило всякий смысл. Домой, домой, торопил он себя, в пентхаус на Нижнем Манхэттене, он гнал машину, «феррари» добавлял к его безбашенности собственную, и в какой-то момент, на каком-то перекрестке в не столь светской части острова ему встретился грузовик с надписью на борту «Мистер Джеронимо, садовник», с номером телефона и адресом сайта – желтые буквы с алыми тенями, – а нарушал, конечно, «феррари», прорываясь на красный свет, и началось судорожное кручение колес и скрежет тормозов, и все обошлось, никто не погиб, у «феррари» было крепко помято колесо, а садовый инвентарь рассыпался из фургона по дороге, но оба водителя отделались царапинами и сразу же вылезли из машин посмотреть, насколько плохи дела, и тут-то Джакомо Доницетти, дрожащий, шатающийся, окончательно уверился, что лишился рассудка, и хлопнулся в обморок прямо там, посреди улицы: приближавшийся к нему красивый немолодой мужчина шествовал по воздуху, в нескольких дюймах над асфальтом.
