Джессика вошла в дом и стала подниматься по лестнице. К тому моменту, когда она дошла до второго этажа и открыла дверь квартиры номер четыре, она чувствовала себя совершенно обессиленной. Первое, что надо сделать, подумала она, – позвонить Себу и рассказать о случившемся. Она включила свет и направилась было к телефону в другом конце комнаты. И тут увидела свои картины.
Через двадцать минут на Глиб-плейс свернул Клайв. Он все еще надеялся опередить Джессику. Посмотрел наверх: в спальне горел свет. Успел, подумал он с большим облегчением.
Он припарковал машину за такси, стоявшим с включенным двигателем. Ее ждет? Клайв надеялся, что нет. Он открыл входную дверь, взбежал по лестнице: дверь в квартиру была открыта настежь. При виде картин у него подкосились ноги. Упав на колени, Клайв в ужасе смотрел на разбросанные вокруг обломки. Все эскизы Джессики, акварели и полотна маслом выглядели так, будто их безжалостно искололи ножом. За исключением холста «Электрический смог» – в центре его зияла, как рваная рана, большая дыра. Что толкнуло ее на такое безрассудство?
– Джесс! – закричал Клайв, но ответа не было.
Он рывком встал и медленно пошел в спальню, но и там не нашел Джессику. Затем он услышал звук льющейся воды, развернулся и увидел струйку, выбегавшую из-под двери в ванную. Он кинулся к двери, распахнул ее и замер при виде своей возлюбленной. Голова ее была над поверхностью воды, но запястье с двумя длинными порезами, уже не сочащимися кровью, бессильно свешивалось с края ванны. Рядом на полу валялся нож.
Клайв поднял из воды безжизненное тело и осел на пол, не выпуская Джессику из рук. Не в силах сдерживаться, он зарыдал. Одна мысль сверлила голову. Если бы он не стал подниматься к себе, чтобы одеться, а сразу поехал на вокзал, Джессика осталась бы жива.
Последнее, что он помнил, – как достал из кармана обручальное кольцо и надел ей на палец.
25
Епископ Бристольский посмотрел вниз с кафедры. Вид переполненной церкви Святой Марии Редклиффской напомнил ему о том, какое сильное влияние оказала на множество людей короткая жизнь покойной. К тому же и эскиз его портрета еще в должности настоятеля Трурского собора гордо красовался в коридоре епископского дворца. Он заглянул в свои записи.
– Когда близкие люди умирают в возрасте семидесяти или восьмидесяти, – начал он, – мы собираемся, чтобы оплакать их. Мы говорим об их долгой жизни с любовью, уважением и благодарностью, обмениваемся забавными эпизодами и счастливыми воспоминаниями. Мы, конечно, проливаем слезы, в то же самое время сознавая, что все это – естественный порядок вещей. Но когда красивая юная женщина, которая являла такой яркий талант, что зрелые люди без раздумий уступали ей первенство, – когда такая юная женщина умирает, мы проливаем много больше слез, ибо нам остается только гадать, почему такое произошло.
Эмма пролила столько слез с того момента, когда услышала новости, что сейчас чувствовала полное опустошение – физическое и моральное. У нее оставались только силы спрашивать себя, могла ли она что-то сделать, чтобы уберечь свою любимую девочку от такой жестокой и ненужной смерти. Конечно, могла. Надо было рассказать ей правду. Эмма чувствовала, что самая тяжкая вина лежит на ней.
Гарри, сидевший рядом с ней на первой скамье, за неделю постарел на десять лет и нисколько не сомневался в том, кто виноват. Смерть Джессики будет постоянно напоминать, что еще несколько лет назад он обязан был рассказать ей, почему они удочерили ее. Сделай он так, сегодня она была бы жива.
Джайлз сидел между своими сестрами, держа их за руки впервые за много лет. Или они держались за него? Грэйс, которая не одобряла проявления эмоций на публике, прорыдала всю службу.
Себастьян, сидевший с другого бока отца, не слушал речи епископа. Он больше не верил в заботливого, всепонимающего милосердного Бога, который может одной рукой давать, а другой затем отбирать. Он потерял своего лучшего друга, которого боготворил, и никто не сможет занять место Джессики.
Гарольд Гинзбург скромно устроился на задней скамье. Набирая номер телефона Гарри, он не знал, что жизнь Клифтона разрушилась в один момент. Издатель просто хотел поделиться триумфальными новостями о том, что роман Гарри занял первое место в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс». Возможно, Гарольд удивился отсутствию реакции своего писателя, но откуда же ему было знать, что Гарри больше не заботили такие пустяки: самые высокие тиражи своих книг он променял бы на то, чтобы Джессика стояла сейчас рядом, а не лежала в безвременной могиле.
Церемония погребения завершилась, и все разошлись, чтобы жить дальше. Гарри упал на колени у могилы. Ему тяжело будет искупить этот грех. Он уже понял, что минует не день, не час, прежде чем Джессика перестанет врываться в его мысли, – смеющаяся, беспечно щебечущая, подтрунивающая. Как и епископ, он тоже мог лишь гадать: как могло бы все сложиться дальше? Вышла бы она за Клайва? На кого были бы похожи его внуки? Дожил бы он до того дня, когда она стала бы художником-академиком, членом Королевской академии искусств? Как бы ему хотелось, чтобы сейчас не он, а она стояла на коленях перед могилой, оплакивая его.
– Прости меня, – проговорил он вслух.
Еще больнее было оттого, что он знал: она бы простила.
Седрик Хардкасл
1964
26
– Всю жизнь мои ближние считали меня осторожным и занудным. Я частенько слышал, что меня называли надежным партнером. «С Хардкаслом не пропадешь». Собственно, так оно было – всегда. В школе я неизменно занимал позицию «долгой остановки»
[36], и меня никогда не просили подавать первым. В школьных играх я всегда был пешкой и никогда – королем, а на экзаменах успешно сдавал все, но никогда не попадал в первую тройку. В то время как других обижали, а то и оскорбляли подобные эпитеты, я всегда чувствовал себя польщенным. Если твоя профессия – добросовестно заботиться о деньгах других людей, значит, по-моему, именно эти качества от тебя и требуются.
По мере приближения преклонного возраста во мне менялось немногое, разве что я сделался более осторожным, более занудливым и, конечно, именно такую репутацию хотел бы забрать с собой в могилу, когда придет час предстать перед Создателем. Так что, возможно, для сидящих за этим столом будет своего рода шоком услышать, что отныне я собираюсь игнорировать принципы, на которых строил свою жизнь, и, возможно, еще больше удивлю, когда призову вас последовать моему примеру.
Шестеро сидевших вокруг стола не прерывали его речи, напряженно вслушиваясь в каждое слово Седрика Хардкасла.
– C учетом этого я собираюсь просить вас помочь мне уничтожить порочного, коррумпированного и беспринципного человека – с тем, чтобы, когда мы с ним покончим, он разорился бы до такой степени, что уже больше никогда и никому не смог бы причинить вреда. На расстоянии я имел возможность наблюдать за доном Педро Мартинесом – за тем, как он методично предпринимал попытки разрушить две достойные семьи, с которыми я в последнее время тесно связан. А еще должен вам сообщить, что больше не желаю выжидать и, как Понтий Пилат, умывать руки, предоставив другим выполнять грязную работу. На обратной стороне этой осторожной, скучной и занудной монеты, которую я из себя представляю, отпечатана фигура с репутацией, заработанной в лондонском Сити за целую жизнь. Сейчас я хочу воспользоваться преимуществом своей репутации, потребовав назад расположение и долговые обязательства, которые я копил на протяжении десятилетий. Памятуя об этом, я недавно провел достаточное количество времени, разрабатывая план, как разорить Мартинеса и его семью, но я не могу надеяться на успешный результат, работая в одиночку.
