– Я пойду, – промямлил он. – Мне правда надо подготовиться к завтрашнему дню.
Потом Хоскинс схватил рубашку и стал натягивать ее через голову, как в кино: все эти взбешенные мужики, которые не знают, куда они бросили брюки, даже если знают комнату назубок, и вылетают прочь, исходя злостью, которую не удержать в четырех стенах. Именно так выглядел Энди, когда он выходил от меня той ночью, когда мы спали вместе предпоследний раз.
Я смотрела, как он выбегал, из окна спальни моей матери наверху лестницы. Мне хотелось заорать: «Да к чему тебе готовиться-то? Выходишь на сцену, берешь клочок бумаги, пожимаешь руку какому-нибудь престарелому фрику и уходишь! Вот уж точно круто, Энди!» Но я не сказала ни слова. Я оставила последнее слово за ним. А за это он простил мне ночь перед тем, как я уехала в Филадельфию.
На выпускном моя речь не произвела впечатления. Я надергала цитат из Шекспира и завернула их в цитаты из Бобби Фроста, чтобы сотворить самую штампованную проповедь на тему «Иди вперед к успеху», какую только слышали в моей школе. Несомненно, если б Персефона не переехала, второй ученицей была бы она, и ей удалось бы куда красноречивее выступить перед всеми этими людьми.
Энди получил свой диплом. Я слышала, он готовился к Олимпийским играм, но не выступал, поскольку повредил ахиллово сухожилие. Теперь он женат на ассистентке зубного врача, работает агентом по недвижимости и живет где-то в Сан-Фернандо-Вэлли с выводком детей больше пяти штук.
* * *
Через три дня после моего выпускного я получила письмо от отца. Не от одного из десятка с лишним мужчин, прошедших через постель моей матушки в 80-х. И не от Фельдшера Номер Один (или два?). Нет, я говорю о том самом доноре спермы, которого мать всегда называла постояльцем на одну ночь, бывшем Моем Настоящем Отце.
Открытка пришла откуда-то из окрестностей Филадельфии. На ней была большая картинка с треснувшим Колоколом свободы и небольшим красным сердечком наверху. «Город Братской любви», – гласили белые буковки курсивом в кружке. Когда я перевернула карточку, там было написано: «Прими поздоравления! С любовью, Калеб».
Больше там не было ничего, разве что слово «поздравления» было написано через лишнее «о». Еще были лишь его адрес и имя.
– Откуда ты знаешь, что это от отца? – спросила я свою мать.
Она порылась в почте, взяла увесистый конверт из «Паблишерс клиринг хауз» и разорвала его пополам, затем еще раз пополам, и так до тех пор, пока конфетти от фотоснимка Эда Макмахона
[10] не рассыпалось по столу. Однако она не удостоила меня ответом – ни жестом, ни звуком.
– Мама? – напомнила я о своем вопросе.
– Что? – спросила та, даже не взглянув в мою сторону. Она сметала конфетти в ладонь.
– Откуда ты знаешь, что это мой отец? Его так зовут? Мне казалось, что ты его не помнишь.
Когда мать не ответила, я поняла все. Я схватила карточку, сунула ее в сумочку и сочла это молчание прямым приглашением к общению. Мама не была со мной согласна.
– Если б он хотел быть отцом, он был бы им, – сказала она позже.
Так закончился этот разговор.
Глава 3
Всех так интересует это чертово «почему» моего преступления… Людям безумно интересно органическое происхождение моей ненависти, словно она была выращена в чашке Петри и ею были удобрены ядовитые корни моего генетического древа.
Если б я могла объяснить, почему сделала то, что сделала, половина народу не поверила бы, а другая половина сочла бы, что это ничего не меняет. Единственные, на кого это повлияло бы, – родственники Сары, но это так называемое откровение не вернет ее. Так зачем это вообще кому-то надо знать?
Когда начался мой процесс, я подумывала о том, чтобы дозированно выдавать прессе ответы на различные «почему». По очередной версии для печати.
Версия первая: я страдала от посттравматического стресса после того, как мне много лет назад пришлось пережить ту ночь в больнице. Версия, одобренная психологами.
Версия вторая: я надралась на вечеринке в канун Нового года и не понимала, что делаю. Это версия жертвы. Публика глотает такое с удовольствием, подразумевая, что на самом-то деле я прекрасно понимала, что делаю.
Версия третья: я ненавидела Сару и не хотела, чтобы та была счастлива. Версия Каина и Авеля.
Версия четвертая: если не мне, то никому. Версия Каина и Авеля, часть вторая.
Версия пятая: она была богата, а я бедна. Марксистская версия.
Версия шестая: она хотела, чтобы я это сделала. Она искала легкого выхода. Но не обязательно таким способом, как это сделала я. Версия Джека Кеворкяна
[11].
Версия седьмая: все мои мотивации объясняются моими проблемами с отцом. В этой теории нет логики, но она нескучная, наверняка никогда не устареет и даже не заслуживает названия.
Конечно, объяснения номер три, четыре, пять и семь усердно разрабатывались стороной обвинения и в конце концов стали причиной того, что меня сочли необходимым засадить сюда. Хотя в глубине души я полностью уверена, что никто ни в одно из них не поверил. Когда я рассказала Стюарту Харрису о своей креативной роли в качестве пресс-секретаря обвинения, он быстро выбил из меня подписку о неразглашении информации до конца процесса. В то время я не очень думала о том, чтобы ответить на этот самый вопрос – «почему» – остальной прессе, которая действительно достаточно активно интересовалась моей жизнью, чтобы напечатать мою историю в местном издании с подпиской менее тысячи человек.
Когда вы пытаетесь найти ответ и объяснение закону, научному исследованию, опухоли – и не можете найти причины, то нужно просто все вырезать. Хирургически удалить все потенциально мешающее жить. Так прижечь социальную область раны, чтобы мы никогда не узнали настоящей причины.
Например, через два месяца после того, как я переехала в Филадельфию и стала первокурсницей, мой первый семестр быстро закончился в результате срочного аборта и частичного удаления матки. Я подбирала книги для статьи о Французской революции в библиотеке Ван Пелта, когда меня скрутило и я упала. Тихая библиотекарша нашла меня в книгохранилище, где-то возле буквы «Н» в разделе истории, и отвела в переполненный приемный покой неотложной помощи университета. Больше я действительно ничего не могу рассказать, кроме того, что я оставила мерзкую лужу крови на том месте, где упала в библиотеке, и мне рассказывали, что следы ее до сих пор можно там увидеть.
К концу недели я потеряла способность к материнству. Очевидно, в матке рос тот самый ребенок, которого мы с Энди зачали три месяца назад. Там же поселилась миома, которая не пожелала делиться с ним местом. Сердце ребенка, которого мы зачали, едва начало биться, как остановилось возле тех самых полок на «Н» в библиотеке, и позже его выскоблили в университетском центре женского здоровья вместе с еще двумя буквами, которые я возненавидела. Это было почти предрешено, чтобы выкидыш заставил меня встать, вцепившись в полки «Д» и «Э» в разделе истории. Таким образом, когда люди прослеживают мою историю к началу, до этой точки, они могут увидеть книги о диаспоре, эволюции и Эфиопии вместо Наполеона или Нефертити, или даже изданного обзора по ненавистной Северной Корее.
