– Вопиющие доказательства некачественной защиты просто ошеломляют. Этого никогда бы не случилось в…
– Прошу вас, Олли, – взмолилась я, – просто оставьте это! Все уже оставили, и мне так будет лучше.
Юрист схватил новую пачку бумаг и просмотрел верхнюю страницу. Я следила, как его зрачки скользят по каждой строке, пока пустота в его глазах не угасла. Я же накручивала на палец прядь волос, прислушиваясь к гармонии так называемых версий, которые я скупо выдавала прессе во время моего процесса. Марксистская версия, версия Каина и Авеля, версия Жертвы и так далее, пока мы не дошли до версии Кеворкяна, которую никто не считал подходящей – даже для процесса. «Слишком трудно доказать», – прямо слышу слова Мэдисона Макколла, сказанные прежде, чем я даже заикнулась о ней.
– Ничего еще не кончено, – настаивал Оливер. – Вы невиновны в этом преступлении. Вам должны заменить наказание!
– Я больше не хочу этим заниматься.
– Вы юридически невиновны в этом преступлении, – продолжал адвокат. – Я уверен в этом. Вы не виновны в тяжком преступлении. А значит, не подлежите смертной казни…
– Олли…
– Кроме процессуальных, здесь есть еще и доказательные недостатки. У вас не было мотива это сделать. Вы даже не можете мне его назвать.
– Олли, вы еще так молоды… – улыбнулась я.
– И?..
– Кто знает, сколько вы еще пробудете в этой стране. Не делайте вид, что, как только вернетесь в свою лондонскую квартиру, вы тотчас не забудете об этом деле.
Стэнстед медленно покачал головой справа налево, как механическая кукла.
– Пожалуйста, не делайте таких предположений.
– Олли, при вашем образовании в закрытом учебном заведении и преклонении перед Марлин Диксон что еще я могу предположить?
– Ноа, – сказал юрист мягко, словно отчасти спорил, отчасти соглашался, – я совсем не похож на Марлин Диксон.
Я улыбнулась.
– Конечно, похожи, Оливер Руперт. Вы окончили Кембридж. Вас отправили в закрытую школу, где вы, возможно, ели пончики за одним столом с каким-нибудь герцогом, или графом, или еще кем.
Адвокат снова повел головой слева направо.
– Вы не понимаете.
– Чего?
– Да, я учился в Кембридже, но воспитывался я не так. – Стэнстед нервно рассмеялся. – Мой отец первым в своей семье окончил университет. Сначала он был военным летчиком, а моя мать никогда не училась в университете. Потом в университете отучился я. И много лет не был дома.
Я отбросила волосы назад и затянула их на затылке резинкой, которую сняла с запястья. На том месте, где она была, перехватывая циркуляцию крови, осталась красная полоска.
– Ладно, Оливер, – сказала я, поднимая руки. – Меа кульпа
[26].
– Да все нормально, – тут же ответил мой собеседник. Но его голос не соответствовал словам.
Затем он посмотрел на меня, словно хотел еще что-то сказать, но что-то другое остановило его. Возможно, это была его английскость, возможно, Марлин или вина за то, что он много лет не навещал родителей, а вместо этого добрую часть десятилетия следил за убийцей двоих людей, просидевшей в тюрьме в Пенсильвании лучшие десять лет своей жизни.
– Я тут записывала свои мысли, – сказала я, нарушая молчание. – Когда вы начали работать со мной, я начала кое-что вспоминать о том, что случилось, о моем детстве – ну, обычные тюремные воспоминания, ерунда всякая. Ничего особенного, но я хотела бы передать их вам.
– Это… – Олли не находил слов, и глаза его увлажнились. – Это замечательно, Ноа.
Я выждала мгновение, прежде чем продолжить.
– Как мне их вам передать?
– Можете отдать прямо сейчас.
– Я еще не закончила. У меня ведь еще осталось несколько недель?
Адвокат кивнул.
– Ладно, я буду ждать.
– Хорошо, – улыбнулась я.
– То есть… то есть мы теперь друзья?
– Конечно, – ответила я. – Мы друзья. Но ты сам знаешь, что дружба на самом деле – не более чем полигамный брак. По крайней мере, так говорил мне усы-гусеница во втором классе.
Я пыталась не смеяться.
– Да не бойся, смейся, – подмигнула я. – Это не моя теория.
– Тебе недостает их? – спросил Стэнстед. – Твоих друзей? Твоих полигамных супругов?
Я не настолько асоциальна, чтобы у меня не было прежде друзей, но когда они у меня появлялись, это я их отталкивала, а не наоборот. Так что, кроме Персефоны, у меня и не было настоящих друзей, чтобы по ним тосковать, – до Сары или после нее.
Будучи моим другом, Оливер не стал расспрашивать дальше.
– Ты можешь отослать мне рукопись на адрес фирмы, – сказал он наконец.
– А другого варианта нет? Ты не дашь мне свой домашний адрес?
– Отошли ее в фирму Марлин. Если мне придется уехать, я найду способ получить ее.
– Ты уверен?
– Конечно. Фирма-то никуда не уедет.
Я улыбнулась – медленно, как мать, которая знает, что дочь снимает шапку, как только выходит из дому.
– Тогда ладно, – сказала я. – Значит, теперь ты – мой русский Ромео?
Олли рассмеялся.
– Разве мы уже об этом не говорили? Я валлиец, Ноа. – Он помолчал, и я абсолютно уверена, что заметила свет в его глазах. – Валлийский Ромео.
Глава 27
Равенство – такая грязная штука. Здесь мы все, по идее, равны. Преступник есть преступник. У всех нас, у смертников, есть двадцать три часа заключения и час отдыха в одиночестве. Мужчины проводят его в наручниках в клетке в своем отделении, женщины кругами бродят по мрачному двору в отдельных клетках.
Заключенные вне отделения смертников не знают о преступлениях своих соседей, разве только те сами расскажут. Пищеблоки полны диссонансного хора мелких воров, насильников, сексуальных маньяков и убийц. Мы здесь в меньшинстве. Бедняги-студенты, сидящие в углу в дурацких колпаках наказания, льстивые педофилы, учителя старших классов, что спали со своими учениками, – у них у всех одна профессия: заключенные.
Но стоит сделать лишь один шаг в сторону нормального общества – продуктивного, усердного, уважаемого непреступного общества – и равенство утекает сквозь пальцы. Присяжные делают свои выводы, основываясь на эмоциях. Белые люди – на эмоциях белых людей. Черные – на эмоциях черных. Латиносы – латиносов. Женщины – женских. Евреи – еврейских. Мусульмане – исламских. И вот вам картина. Наказание за тяжкое преступление – не исключение.
Я знаю, что наша система великолепна. Она ставит меня, в конце концов, между Джеффри Дамером
[27] и Эйлин Уорнос
[28]. Она работает. Это правда. Как и большинство вещей, она несовершенна и имеет свои пороки, но по большей части функционирует весьма хорошо. Кроме тех моментов, когда дело касается равенства.
