Она схватила потаенное сокровище и повертела его в руках, ища спусковой крючок. При первом же повороте дуло уставилось на меня.
– Ладно, Персефона, – стала уговаривать я, – положи его на место. Твоим родителям не понравится, что ты с ним балуешься.
– Спорим, он дедушкин!
– Положи его назад, – упрашивала я, – пожалуйста!
Но подруга продолжала искать инициалы или еще что-нибудь, чтобы опознать принадлежность.
– Он должен быть дедушкин. Иначе почему он тут лежит?
– Ну хватит, Пи, – говорила я. – Родители же…
– Да их весь день дома нет. Они и не узнают.
– Он может быть заряжен.
Из груди Персефоны вырвался головокружительный смешок, словно ребро треснуло. Забавно. Иногда я думаю, что даже в тринадцать лет она еще была по-детски невинна, хотя большинство девочек в этом возрасте вышли из детского периода уже к десяти годам. Полагаю, в каких-то книгах было записано, что ей никогда не суждено стать взрослой. До последней буквы пророческое мистическое выражение.
– Не-а, – сказала она. – Я уверена, что всё в порядке.
– Он не кажется таким древним. Может, он принадлежит твоим родителям? Типа защиты от грабителей и прочих? У Энди дома тоже есть оружие.
– Думаю, да, – вздохнула Персефона, – но мама говорит, что у нас очень спокойный район.
Она пожала плечами, обводя взглядом комнату. Пистолет по-прежнему вертелся у нее в руках, как леденец.
– Тогда, может, они купили его до того, как вы переехали? – предположила я.
Подруга пожала плечами.
– Может быть. Ты сегодня на ночь останешься?
Я помотала головой.
– Ладно, – вздохнула Персефона, направляясь к постели. Она упала на нее и выронила пистолет. Тот резко выделялся на белой простыне и пуховом кружевном покрывале. – Когда твоя мама приедет за тобой?
Я посмотрела на часы и пожала плечами.
– Не знаю. Может, через час? Или меньше.
Персефона тоже пожала плечами.
– Ладно.
– Так ты уберешь пистолет?
Подруга, расстроенная, села.
– Да, думаю…
И тогда все и случилось. Никакого драматического пролога. Ни диалога, ни спора, ни подростковых игр в русскую рулетку. Никаких переломных моментов. Никакой мотивации с моей стороны. Никаких классовых различий. Ни просьб. Никакой лжи. Никакой темы. Никакой теории. Никаких тогдашних кеворкяновских мыслей. Никакого соперничества между братьями-сестрами. Никаких комплексов по поводу отца, матери, семьи или внутренних психологических проблем, которыми можно было бы все объяснить. Ни виновной воли, ни виновного действия, никаких фактов в пользу или против обвинения. Ни незрелости, ни глупости, ни неподсудности. Ни скрытой ненависти. Просто одолжение.
– Слушай, Ноа, ты не положишь его на место вместо меня?
Мы обе довольно устали, наверное. От оружия? От дома? Друг от друга?
Мои плечи поникли.
– Хорошо, – сказала я, забирая пистолет.
Проблема была в том, что ее палец все еще лежал на спуске. Оружие вплелось в наши пальцы, запуталось в них, как в шнурках. Возможно, это случилось из-за того, что Персефона попыталась выпутать свои пальцы. Этого могло и не случиться. Я не уверена. Я знаю только то, что случилось сразу же, как мы высвободили пистолет. Мое сердце трепетало, как трель в конце скрипичного соло. Мой разум вращался, как танцующий дервиш. Мои глаза пересохли, как будто кто-то дунул в них. И между нами с Персефоной лениво поднялась дымная преграда. Когда дым рассеялся, как утренний туман, пистолет уже был не в руках моей подруги и не в сейфе. Он был у меня.
И тогда я увидела ее распростертой на постели так, как она лежала только что, минуту назад, разбросав руки, длинные и худые, чуть узловатые в локтях, и теперь покачивающиеся от выстрела. Ее ноги казались такими же длинными, как ее руки, как у марионетки. Маленькая черная точка виднелась у нее на лбу, словно драгоценность в ее новой коронационной тиаре. Из этой точки текло. Темная жидкость извергалась на покрывало, подобно лаве из кратера вулкана. Но несмотря на всю круговерть вокруг нее, сама Персефона лежала неподвижно. Ее грудь не поднималась, как моя. Ее глаза не закатывались, как мои. Единственное движение наблюдалось где-то в районе пола. Слабое качание привлекло мой взгляд к ее ногам, где ее шлепанцы свешивались с кончиков ее остывающих пальцев, покачиваясь взад-вперед, взад-вперед, пока один из них, наконец, не упал на пол.
– Пи? – прошептала я.
Тишина.
– Пи… П… Персефона?
По-прежнему – тишина.
Я уронила руки, и пистолет тут же выпал из моей ладони, выпустив еще одну пулю, прострелившую ножку кровати у самого пола. Не помню, чтобы я услышала выстрел. Я даже и первого выстрела не помню. Или крика. Я знала, что выстрелы были, потому, что я стояла там и видела, как треснуло дерево. Но звука не было. Я не помню его. Потом я узнала, что от второго выстрела кровать покосилась и осела на пол. Наверное, когда приехала полиция, Персефона уже не лежала на спине, удобно раскинувшись во сне, как я видела ее в последний раз. Она сползла по шелковому белью, когда кровать начала заваливаться, и практически сидела на полу, привалившись спиной к матрасу и подперев кулачком подбородок, как жутковатая ожившая статуя Родена.
Моя мать должна была вот-вот забрать меня. Она знает, что делать. Она уже делала такое прежде. Она миллион раз рассказывала мне эту историю о том, как познакомилась с Фельдшером Номер Один. Это была удача, особый счастливый случай, всегда говорила она – когда она уронила меня с лестничной площадки третьего этажа нашего дома в Норт-Вэлли. Она не знала, насколько хорошо я помню звуки моего детства. Не знала, что я помню все, что она делала с Фельдшером Номер Один, бухгалтером-усы-гусеницей и спортивным ходоком Брюсом. Я никогда не рассказывала ей, что я помню также, как она проломила бортик моей кроватки, чтобы никто не знал, что она на самом деле сделала.
Струйка крови вытекла из уголка рта Персефоны, как преступная слюна.
Я не нашла телефона. Я даже не набрала 911. Не тот был момент. Но, конечно, было проникновение со взломом. Что же иначе? Вот почему родители Персефоны держали пистолет, в конце концов. Потому и родители Энди Хоскинса тоже держали пистолет.
Жемчужинка крови скатилась на покрывало, как капелька шоколада. Персефона по-прежнему не шевелилась. Она еще не сползла на пол. Ножка деревянной кровати еще не подломилась.
Но внезапно мир начал вращаться вокруг меня. Пропотевшая одежда спутала мои руки и ноги, как целлофановая обертка. Я закрыла глаза и представила, как сижу в наручниках и объясняю, что я не виновата. Не виновата. Не виновата. Понимаете? Это не моя вина.
Прошло пять минут – всего пять кратких минут, пока я смотрела, как из Персефоны уходит жизнь. Аид в теле двенадцатилетней девочки схватил ее среди полей и унес в подземный мир. Минуты превратились в дни, а те – в месяцы и годы. Кровь прилила к моему лицу. Я ощутила это трясущимися руками, я закричала от ощущения жжения, словно я сунула руки в духовку, словно мое признание пламенем стекло в них. Эти же самые пальцы касались моих стоп, которые также слишком быстро впитывали вязкую жидкость потери. Мой мочевой пузырь был полон, из глаз текло, поры сочились, но я не могла пошевелиться. Мои руки пошли волдырями, красными, белыми и желтыми от крови, гноя и слизи. Ее надо было доставить в больницу. «Ее надо доставить в больницу, – думала я. – Ее надо доставить в больницу».
