Только вот за что-то в опалу попала жутчайшую – вроде даже казнить ее собирались. Да переправили ее добрые люди с глаз его величества подальше сюда на остров. Но, видать, крепко она насолила там, если проклятье какое-то вдогонку послали, которое даже здесь ее гнетет. Как только возжелает ее мужчина какой, то хопа – в ящик сразу и сыграет. Оттого она вся и не от мира сего.
– Чушь какая-то, – ответил я. – Сказки для сумасшедших старух. Тут чего только не услышишь! Ну сам посуди – какая из нее принцесса? Будь она принцессой, пусть даже и самой захудалой, разве тут бы она была? Уж в худшем варианте в Королевский театр в Лондон, нежели в Ливерпуль – мужичье всякое развлекать. Да и будь она впрямь со двора, хоть и из тюрьмы сбежавшая, – деньги-то у нее явно водились бы, да и связи были бы хорошие. Ау этой даже имя такое, что никак с королевской родней не вяжется…
– Да я и сам в эти бредни не верю, – ответил Галлахер, утирая губы. – Однако девчонка и в самом деле необычная. Посмотри, танцует как – уж на что я сам в танцах этих, как свинья в том, что жрет, разбираюсь, да и то могу судить, что школа у нее высшей пробы. Видал, сколько народу ко мне ходит на ее выступления?! А пишет как – почерк каллиграфический, и попробуй хоть одну ошибку найти. А языков она сколько знает? Шесть! И на всех свободно. У нас и во дворянстве подобное найти подчас трудно, а тут вдруг из провинции – и такое образование. Нет, что-то тут явно нечисто. Ну а мне-то чего: танцует она отменно, запросов практически нет, проблем с ней не знаю – чего мне еще надо. А баб вокруг и без нее полно – Дженни одна чего стоит…
И, скаля зубы, он загрохотал, радуясь своей шутке. Больше мне ничего не удалось добиться от него – через десять минут Галлахер был уже мертвецки пьян и потащился отсыпаться к себе в комнату…
Этот разговор пролил не слишком много света на личность Мулан. Люди, подобные Галлахеру или Уильямсу, самые отъявленные безбожники и бесстрашные головорезы, ни во что не ставящие чужую жизнь, вместе с тем обладают поистине невероятным суеверием и истово верят в самые глупые приметы. Они склонны принимать за правду любые самые нелепые истории, раздувать их до невероятных размеров и заставлять верить в них окружающих. Да чего только не услышишь в портовых кабаках и трактирах из подвыпивших уст: от гигантских спрутов, утаскивающих под воду целые корабли, до прячущихся среди портовых рабочих новозеландских людоедов, пожирающих по ночам одиноких забулдыг. Так что совсем немудрено, что вдоволь наслушавшийся подобных историй Уильямс, узнав одного из этих зловещих персонажей, мгновенно поддался панике и дал деру, забыв обо всем на свете. Но меня вся эта история с неким проклятьем и царским происхождением заботила лишь с точки зрения банального любопытства: передо мной стояла четкая задача, и я обязан был ее выполнить – слишком многое было поставлено на кон, чтобы копаться во всяких темных портовых сплетнях. И тут мне пришла в голову блестящая мысль: разговорить саму Мулан мне самому пока не удается никоим образом, однако ее каменная неприступность, о которую безуспешно разбивались все мои попытки, дала трещину и мне теперь нужен был только рычаг, дабы окончательно разломать ее. Этот рычаг, возможно, был у Дженни, и она могла показать его мне.
Я уже упоминал о поварихе Дженни – единственном человеке, с которым Мулан поддерживала теплые дружеские отношения. У Галлахера был целый штат поваров на кухне, и она была старшей среди них. Эта шестидесятилетняя женщина с вечно красным от пьянства лицом обладала высоким ростом и невероятно мощным телосложением, из-за которого ее можно было издали принять за здоровенного мужика. У нее был сиплый низкий голос, скверный характер, еще более скверные манеры поведения и совсем уж скверная репутация. При работе на кухне она отвратительно ругалась со своими подопечными и частенько пускала в ход тяжелые кулаки. А одного недотепу, как-то раз особенно разозлившего ее, она ударила по голове сковородкой с такой силой, что только искусство вовремя прибывшего доктора спасло последнего от смерти.
Она была родом откуда-то с юга Франции, а старое зарубцевавшееся клеймо на ее правой руке красноречиво говорило о ее прошлом. Про нее рассказывали, что она лет десять провела в Бастилии, и ее прекрасное знание французского в некоторой степени подтверждало эти слухи. Признавая авторитет Галлахера как хозяина, Дженни меж тем то отвечала на его грубые нападки отборной руганью – а то, наоборот, чуть ли не лезла миловаться с ним. По всей видимости, люди одного круга довольно быстро находят между собой общий язык, и Галлахер, хоть не испытывал к ней особо дружеских чувств, частенько спускался, дабы пропустить с ней пару стаканчиков. Именно он и поведал мне, что не имея за душой ничего, кроме своего прошлого, эта особа неимоверно привязалась к Мулан. Я и сам много раз тихонько наблюдал как китаянка вечерами спускалась к Дженни на кухню, где они до поздней ночи разговаривали, сидя у пылающей печи за чашкой чая (как любая танцовщица, Мулан строго следила за диетой). Китаянка, всегда молчаливая на людях, здесь трещала без умолку, с детской доверчивостью рассказывая поварихе свои горести и радости, делясь секретами, наивно мечтая. Для нее это был единственный человек, на которого она могла всецело положиться. Дженни вдохновенно слушала ее, глядя на девчонку с какой-то прямо-таки материнской лаской и любовью. В те минуты на каменном лице этого человека, для которого уже не осталось ничего святого, а в нем самом – женственного, проступал некий свет – словно на эти моменты ее черствая душа становилась любящей…
Меня Дженни откровенно недолюбливала, всегда смотрела в мою сторону очень недоброжелательным взглядом и общалась со мной только в самом крайнем случае. Заговорить с ней для меня было крайне непросто– всё зависло не только от окружающей обстановки, но и ещё от её собственного расположения духа. И почти в самом конце третьей недели мне удалось таки подловить этот благоприятный момент.
Поняв, что ситуация благоволила мне, я решил действовать незамедлительно. Взяв бутылку хереса (насколько я смог изучить ее вкусы, она обожала это вино) я явился к ней на прямо на кухню, якобы забредя от нечего делать. Самая горячка тогда уже спала, и людей там было немного. Дженни стояла у плиты, помешивая половником в котле – пар обволакивал ее суровое морщинистое лицо, твердо сжатые губы. Мое появление явно не пришлось ей по душе, но показанная бутылка сразу переменила ее настрой. Тут же у плиты, не отходя от дел, мы хлопнули по стакану, а потом потихоньку разговорились. Я довольно быстро перевел тему разговора с разных пустяков на Мулан. Я не замедлил особо отметить ее упрямое желание не общаться ни с кем, иной раз граничащее просто с оскорблением.
– Вы не можете так говорить о ней, сэр! – сказала Дженни сердито. – Так как совершенно не знаете ее! Бедная сиротка, которая не без чьей-то злонамеренной помощи вбила себе в голову эту идиотскую легенду…
– Но ведь и мне кажется, что она благородного происхождения, – осторожно сказал я.
– Без сомнения, сэр, как и то, что ее вышвырнули из отчего дома подальше, как неугодную наследницу. И вышвырнули на самое дно к таким свиньям, как Галлахер, специально, дабы она никогда не смогла возвратиться назад, до конца своих дней слепо веря в какое-то проклятье! Уж поверьте мне, сэр – я столько раз видела такое на своем веку! На что только не способны люди ради наживы… – Из глаз ее пошли медленные, круглые слезы, которые начали капать вниз, скатываясь по переднику. Повариха сердито отвернулась, утирая глаза подолом.
