Мы с Элизабет переглянулись, и она закусила губу, сдерживая улыбку.
– Ты еще не передумала ехать в это полное опасностей путешествие, дочь моя? – спросил у нее Блейк.
– Нет, папа, – ответила она. – Я с детства люблю опасности.
Рональд вздохнул – он явно не хотел отпускать свою дочь в это плавание, однако категорически противиться этому уже не мог, так как с недавнего времени она вышла из-под его родительской опеки.
Кому, как не ему, много раз побывавшему в пасти разъяренного шторма и руках морских разбойников, не знать было истинное лицо океана. Он прекрасно понимал всю наивную романтичность Элизабет, в своей жизни совершившую самое большое прогулку в шлюпке недалеко от берега, да и то в тихую погоду. Однако, по всей видимости, решил, что это плавание как раз послужит лучшим уроком для нее, и надеялся только на его лучший исход. Именно он настоял, чтобы на шкафуте была установлена девятифунтовая пушка на вертлюге, и я, следуя указаниям Ситтона, совершил это приобретение – монтаж пушки закончили буквально пару часов назад.
Мы спустились в кают-компанию и подняли там прощальный тост, после чего, посидев немного, вновь поднялись на палубу.
Блейк пожал мне руку и первым спустился в шлюпку. Отец обнял меня на прощание и вздохнул:
– Береги себя, Ричард. Возвращайся скорее.
После чего спустился следом. Мама долго обнимала меня, не желая отпускать, словно предчувствуя что-то недоброе, и я заметил, что она плачет. Она категорически возражала против того, чтобы Дэнис пошел в плавание с нами, я также не был в восторге от этого, но тот настоял, пригрозив, что сбежит в море все равно, и мы сдались. Мама последней покинула «Октавиус» – отцу пришлось подняться вновь и увести ее в шлюпку практически силой.
– Весла на воду! – крикнул рулевой Пэнтон. – Навались! Р-раз!
Шлюпка, преодолевая волны, медленно пошла к берегу. Рональд и мой отец встали и, подняв руки вверх, прощально помахали нам своими шляпами. Такими я и запомнил их: Блейк – высокий, плечистый, жилистый, с плотно сжатыми на каменном лице губами, и мой отец – сгорбленный, бледный, опиравшийся на трость как на костыль. Мать, сидя на банке, тоже махала нам. Вскоре шлюпка вернулась, и ее подняли на борт. С берега ударила музыка…
– Всем по местам! – крикнул Ситтон. Пронзительно засвистела боцманская дудка, и команда сорвалась с места. Матросы побежали кто на бак, кто на шканцы, полезли по выбленкам на реи.
– Поднять якорь!
– Есть поднять якорь! Якорь чист, сэр!
– Паруса поднять… Брам-шкоты в натяг…
«Октавиус» развернул бушприт к выходу из гавани и, кренясь под ветром, пошел навстречу моему первому в жизни настоящему плаванию.
Дисциплина у Ситтона на судне царила железная – тут сказать было нечего. Ровно в семь утра, как было приказано, вся команда была на борту и ни по кому не было видно даже следа вчерашних возлияний. Мы миновали маяк и, выйдя в Мерси, взяли курс на устье, обходя Уоллоси. Я спустился в каюту, поддерживая за талию Элизабет, – для нее уже было отгорожено в моей каюте специальное помещение. Нас начало уже ощутимо покачивать, и скоро все радостное настроение Элизабет должно было улетучиться, но до этого момента я решил максимально порадовать ее. Каюта была убрана кожаными диванами из дорогих сортов дерева, золотыми канделябрами и столовым хрусталем. Но вместе с тем особых излишеств и роскоши там не было – все соответствовало морскому порядку.
– Фисгармония! – воскликнула она, увидев стоящий в углу каюты инструмент.
– Это есть практически на каждом судне, – ответил я. – Ты будешь играть, как привыкла играть в Блейкли-холле, так что если почувствуешь за время долгого плавания тоску по дому, просто сядь за этот инструмент и наиграй любимую мелодию…
Оставив жену разбираться с вещами, я вышел наверх и, поднявшись на ют, долго и пристально провожал взглядом уходящий берег Беркенхендского мыса – и никак не мог отделаться от навязчивого ощущения, что покидаю Англию навсегда.
«…10 сентября 1761 года мы вышли из устья реки Мерси в Ирландское море и, выйдя в лавировку, взяли курс на Канарские острова. Погода пасмурная, видимость средняя. Дует устойчивый норд-ост…»
ОКТАВИУС. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ричард О’Нилл
«15 сентября 1761 года. На горизонте показался остров Мадейра. Видимость отличная. Термометр показывает + 80 °F. Штиль…»
Полная луна стояла высоко над кораблем. Во темноте влажной тропической ночи паруса «Октавиуса» висели на мачтах как мокрые тряпки – над окружающей нас безбрежной поверхностью океана гулял лишь легкий полуночный ветерок, и судно еле двигалось вперед, делая не более двух узлов. Лунный свет потоками врывался через распахнутые окна каюты, озаряя все до мельчайших подробностей. Совершенно обнаженная из-за жары Элизабет, белая и хорошо видимая в нем, играла на фисгармонии, и звуки мелодии, вырываясь из окон каюты, таинственно разносились в тишине над застывшим в полночный час океаном – нигде не было слышно ничего другого, прекратилось даже извечное поскрипывание корпуса. Сопровождаемый мелодией, я вышел на палубу, все еще дышащую от раскалившей ее дневной жары. На всем корабле горели только кормовые фонари – все было видно практически как днем. Двое матросов стояли у борта и удили рыбу, точнее, пытались это делать, так как, судя по всему, клева не было никакого, и один что-то настойчиво втолковывал другому, поддергивая удилище.
– Доброй ночи, господин! – раздался совсем рядом голос Син Бен У: у самых моих ног было распахнутое окно его каюты, где в темноте тлел огонек его трубки. – Не спится?
– Чертовски душная ночь, – ответил я. – И практически полный штиль. Уже часа четыре как на месте топчемся.
– Ваша жена божественно играет, – отозвался китаец. – Я стою и слушаю уже почти час. Хочу, чтобы эта ночь никогда не кончалась. Стоять в лунном свете и слушать эти волшебные звуки…
То ли он и впрямь не был лишен романтики, то ли, по своему обыкновению, льстил, но тут я и сам был на сто процентов согласен с ним. Высоко над нашими головами на марсе виден был впередсмотрящий – судя по всему, это был Флеттинг, я уже успел запомнить в лицо практически всю команду и безошибочно узнавал их издали.
Уже больше недели длилось наше плавание, но погода все это время стояла довольно тихая, и мы всего лишь пару раз попадали в легкий шторм. Элизабет долго страдала от морской болезни, но, возможно, благодаря опеке доктора Ингера мужественно переносила все тяготы этого путешествия и даже мысли не допускала о том, чтобы сойти на берег. Этим она резко отличалась от Дэниса, который через три часа после начала плавания разом потерял свой фанатизм, заблевал весь кубрик и теперь только и мечтал поскорее вернуться в Англию. Теперь этот слюнтяй только жалобно скулил, и я с удовольствием видел, как кто-либо из матросов украдкой поддавал ему хорошенько. Разумеется, жаловаться мне он даже не смел, так как, попробовав сделать это один раз, он очень жалел об этом впоследствии…
