Я поднялся на ют. Берроу действительно потирал руки от счастья, Ситтон же был необычайно суров и холодно смотрел на компас.
– Лево руля четыре минуты, – сказал он. – На ост-тень-норд.
«Октавиус», с шумом рассекая стальные, холодные воды, стремительно шел к островам. Берроу сделал несколько указаний рулевому, и судно повернуло еще на румб к северу. Небольшие льдины, ударяясь с глухим стуком и звоном, отскакивали от его корпуса.
– Придется немножко отклониться от нашей параллели, – сказал Берроу. – Видите вон то пространство? Очевидно, это и есть пролив, во всяком случае, на залив никак не похоже, так что берем на траверз его.
– Может, лучше спустить шлюпку и разведать дорогу? – спросил я, продолжая разглядывать более чем зловещий и мрачный пейзаж. – Чем рисковать кораблем– то?!
– Излишне, – ответил Ситтон. – Потеряем много времени. Просто убавим ход до минимума и аккуратно пройдем. Если что, мы всегда сможем развернуться. Я промерил: глубины тут порядочные…
– Невеселое местечко, – сказал я, отнимая окуляр от глаза. – Похоже, что одними птицами и заселено… (С помощью диоптрий трубы можно было различить целые стаи, кружившиеся высоко над скалами и проливом.) Напоминает Симплегады, верно, Берроу?
– Ледяные там точно присутствуют, – крикнул Метью со шканцев и хрипло расхохотался: – Готовьте голубя…
Я спустился в каюту. Элизабет, протирая пыль с мебели, напевала своим звонким голоском:
– Жила-была мышка Мауси
И вдруг увидала Котауси.
У Котауси злые глазауси
И злые-презлые зубауси…
– Ну же, дорогая, – сказал я с неимоверным волнением, – мы приближаемся к конечной цели нашего пути. Нам осталось пройти неизведанными доселе землями, там, где не ступала раньше нога европейца, а живут лишь эскимосы, тюлени и полярные птицы.
– Сколько еще нам плыть?! – с напускным капризом сказала Элизабет, надув губы. – У меня уже скоро плавники вырастут от этой качки…
– Через два месяца мы будем дома, – сказал я, – богатыми и известными на весь мир как покорители Северо-Западного морского прохода.
– Два месяца… – начала была она, но в это время на палубе раздался рев и свист нескольких глоток сразу. Кто-то что-то неразборчиво кричал, грохнул выстрел, еще один, послабее, затем раздался окрик Ситтона и последовал короткий, но яростный спор. Я выскочил на палубу, Элизабет, подбирая юбки, последовала за мной. Поднялся довольно сильный ледяной ветер, судно, кренясь, шло бакштагом к берегу, скорость увеличилась до шестнадцати узлов.
Возле борта стояла целая группа матросов, среди них был кок Каммингс, державший в руках дымящийся мушкет, приложенный дулом к выбленке, а также и Метью, с досадой смотревший куда-то за борт и сжимавший разряженный пистолет.
– Оставьте его в покое! – крикнул Ситтон. – Черт вас подери, сейчас ход сбавлять надо, а вы дурью тут маетесь! Не наиграться вам никак!
– Что случилось? – спросил я, подойдя к ним.
– Медведь, сэр, – ответил матрос Лейтс. – Смотрите, туда, вот он плывет.
Я проследил за его указательным пальцем – и с величайшим удивлением в самом деле увидел быстро плывущего по правому борту белого медведя. Это был крупный самец, он легко и изящно скользил в воде среди льдин, время от времени ловко ныряя и вновь выплывая на поверхность, и продолжал удаляться от «Октавиуса» с поразительной скоростью. В воде он без труда оставил бы позади себя не только человека, но и, пожалуй, даже шлюпку-шестерку.
– Как плывет! – с неимоверным удивлением воскликнул я. – Я видел, как плавают бурые медведи, но так, как этот, плавает разве что нырок. Так не может плавать медведь весом в полтонны. Поразительно, если бы кто рассказал, ни за что не поверил бы. И так далеко от берега!
– В этом нет ничего удивительного, сэр, – ответил Метью. – У полярного медведя даже строение черепа другое, нежели у какого-нибудь другого представителя этого семейства. А именно вытянутый и длинный, к тому же между пальцев его находятся перепонки, а слой жира позволяет ему спокойно переносить низкие температуры. Это прирожденный пловец, и ледовая вода – его родная стихия. Они способны делать при заплыве десятки миль, отдыхая на дрейфующих льдах, и частенько забредают в глубину Канады…
– Он удаляется, черт возьми! – с явной досадой воскликнул матрос Робинсон, метнув горевший охотничьим азартом взгляд в сторону прикрытой чехлом девятифунтовки…
– Сейчас не время охотиться! – отрезал я. – Думаю, в проходе мы встретим их еще немало…
– Какая прелесть! – воскликнула Элизабет. – Какой он милый!
– Особенно если учесть, что у этой твари огромные зубы, когти и размеры, которым позавидовал бы любой гризли, – вставил Метью. – И довольно злобный нрав, так как тварь круглый год бодрствует и вечно голодает. Так что, особенно при всем ее природном любопытстве, лучшая вещь для общения с ней – это хороший мушкет. У старины Баренца они сожрали четырех матросов и разграбили продовольственные склады. Но шкура у нее и в самом деле милая, особенно когда служит ковром возле камина… Эй, Обсон, расскажи-ка, что ты знаешь о белых медведях!
Обсон в своей обычной манере поведал целый ряд леденящих душу историй о столкновениях одиноких путников с этим опасным и коварным хищником, расписав все это в таких подробностях, что даже злодеяния Моргана меркли на фоне белых чудовищ.
– На берег я сойду только с вами, – сказала Элизабет. – Пока медведь будет поедать вас, за это время я успею убежать.
Все, включая Обсона, расхохотались, даже Ситтон не смог сдержать улыбку.
«Октавиус» стремительно приближался к берегу, и уже невооруженным глазом стали видны угрюмые высокие берега, покрытые снежным покровом, то спускающиеся вниз к самой воде, то поднимающиеся на огромную высоту вверх. Ледяные волны обдавали скопившиеся у их подножья громадные ледовые наросты до десятка метров в высоту, пеной крутились в маленьких скалистых бухтах, изобиловавших у берегов, разбивались о торчавшие из воды черные зазубренные скалы. Множество осколков льда качалось на волнах у берега, и над всем этим летало бесчисленное количество птиц.
– По местам! – крикнул Ситтон, и засвистела дудка Обсона, разбрасывая отрывистые звуки. Судно резко замедлило ход, и его начало сильно качать – мы вступили в полосу прибоя, и до нас уже доносился оглушительный грохот разбивавшихся о скалы волн, гулко отдающийся в стенах пролива. Я стоял на баке и в подзорную трубу наблюдал лежавший впереди пролив шириной не меньше мили, на фоне которого «Октавиус» казался жалкой скорлупкой, едва видимой глазу. Вода там была относительно спокойная, но была большая масса колотого льда, посреди которого нам и предстояло пробираться больше месяца. Это были новые неизведанные земли, и наверняка мы были первым кораблем, рискнувшим целенаправленно зайти сюда.
«…20 мая 1762 года. Вошли в пролив между островов Канадского арктического архипелага. Продолжаем идти по 70° с. ш. Штурманом Томом Берроу нанесено на карту два неизвестных ранее острова предположительной площадью 20 и 40 тысяч миль».
