— Так-таки и не пощадишь? — смеялась Люся. Даже эти угрозы и радовали и смешили ее. Угрожает, ревнует, — значит, любит.
Они остановились возле рогатой, выступающей в сторону моря скалы, присели на камень в подветренном месте. Ваня сжал ее плечи сильной и нежной рукой, поцеловал, так что стало больно губам.
— Не дразни ты меня, Люська! Я и так здесь тоскую. Такая война идет, а кругом камни да вода, и ни одного врага в глаза не видел.
— Уж очень ты воинственный, — сказала Люся. Было бесконечно приятно сидеть так, прижавшись к его груди, чувствуя его родные, робкие руки.
— Да, я воинственный, — сказал Ваня. — Мне бы сейчас летчиком или разведчиком быть.
Обнимал ее все увереннее и крепче, все ближе надвигались затуманенные любовью глаза. Она сделала над собой усилие, вырвалась, встала.
— Ванечка, пора. Наверное, доктор меня ищет. Мы еще капитана не перевязали.
— Никто тебя не ищет, — привлек ее к себе Бородин. — Не слышала разве? Застрелился капитан.
— Застрелился?
— Точно. Ребята рассказывали, радиограмму передавали об этом. Побудь еще со мной.
— Нет, мне пора, я озябла…
Быстро пошла по берегу. Бородин нагнал ее, шел рядом.
— Меня майор, наверное, ищет, — сказала озабоченно Люся.
— Никто тебя не ищет. Эх, не хочешь остаться… Когда погуляем снова?
— Ваня, не нужно. Вот кончится война. Я тебе обещаю… Ни о ком другом не думаю, ты мой любимый.
— Когда окончится война?! Шутишь?
Догнал, хотел обнять, задержать, но она уклонилась, взбегала по тропинке. Он поскользнулся, отстал. Люся не останавливаясь обернулась разгоряченным лицом, окинула его полным любви извиняющимся взглядом.
— Не сердись на меня, Ваня…
За ней захлопнулась дверь.
Бородин остановился между домами. Тяжело дышал, почувствовал, как пробирает холодный ветер, как словно померк вокруг ясный осенний день.
Агеева уже не было на скамейке. Из двери дома, где радиорубка, вышел приезжий политрук — сутуловатый, худой, в шапке-ушанке, надвинутой на прикрытые круглыми стеклами глаза.
— Товарищ политрук, разрешите обратиться, — прозвучал за спиной Людова просительный голос.
Валентин Георгиевич обернулся. Перед ним стоял стройный краснофлотец с юношеским румяным лицом, с сумрачным взглядом из-под сдвинутых напряженно бровей.
— Обращайтесь, — сказал Людов.
— Радист первого класса Бородин. Имею просьбу.
— Слушаю вас, товарищ Бородин.
— Подал я докладную командиру батареи об отчислении меня на передний край, в части морской пехоты. Вполне здоров, сдал до призыва комплекс зачетов «Готов к труду и обороне». Перед войной был радистом эсминца, имел несчастье участвовать в самодеятельности корабля.
— Несчастье? — удивился Людов.
— Так точно. То есть сначала казалось мне все отлично, был списан в ансамбль песни и пляски, исполнял сольные номера. Да как началась война, понял: должен с оружием в руках бить врага. Просил об отправке на передовую, а угодил прямым курсом в эту дыру.
Людов молча слушал, не сводил глаз с молодого, взволнованного лица.
— Я, товарищ политрук, понимаю: начальству виднее, кого куда отправить. Только взяли бы вы меня в свой отряд.
— А вместо вас кто останется, товарищ Бородин? — спросил Людов.
— Подготовил я себе здесь смену. Дублер мой самостоятельную вахту несет, я его натаскал. Хоть командира батареи спросите.
Замолчал, смотрел с тревожным ожиданием.
— А вы сознаете, что жизнь разведчика — тяжелый, опасный труд, каждый день — встреча со смертью? Отнюдь не прогулки, товарищ Бородин!
— Сознаю. Если нужно, жизнь отдам, под пытками слова не скажу.
— Что ж, я подумаю, — сказал Людов. — Радисты нам в отряде нужны…
Помолчал снова.
— Товарищ Бородин, у меня к вам встречная просьба. Не выясните ли, по какой программе идет сегодня Второй концерт Чайковского для фортепьяно с оркестром?
— Второй концерт Чайковского? — переспросил удивленно.
— Да, в исполнении оркестра Московской филармонии. Объявлен несколько дней назад, но я запамятовал за всеми этими делами. И забыл попросить вахтенного радиста уточнить время передачи. — Командир разведчиков устало усмехнулся. —Я видите ли, большой любитель симфонической музыки и, если улучу нынче время…
— Есть, узнать, когда будет Второй концерт Чайковского, — сказал Бородин.
Глава восьмая
ПОКАЗАНИЯ МИСТЕРА НОРТОНА
Когда Валентин Георгиевич получил радиограмму, уже кончался короткий осенний день. Лиловатые сумерки окутывали дома, снег подернулся серо-голубыми тенями.
— Адмирал приказал мне, пока не прибудет к вам прокурор, провести предварительное дознание в связи со смертью капитана, — сказал Людов командиру батареи. — Прошу указать помещение, где можно поговорить с людьми.
— А та каюта… — начал Молотков.
— Комната с телом капитана Элиота должна остаться в неприкосновенности до прибытия следственных работников.
— Что ж, пойдемте, — вздохнул Молотков. — Может быть, пообедаете сначала?
— Поем, если не возражаете, позже. Есть неотложные разговоры.
Они вошли в теплый коридор.
Краснофлотец с полуавтоматом стоял перед комнатой с телом Элиота.
Молотков толкнул дверь в начале коридора, пропустил Людова вперед.
— Расположился я было здесь сам, когда пустил американцев к себе… Да, видно, такая моя планида — кочевать с места на место…
Лейтенант взял с полочки над койкой зубную щетку, тюбик с пастой, бритвенный прибор. Снял с вешалки полотенце.
— Перейду на сегодня спать в экипаж. Располагайтесь за столом, товарищ политрук. Отдыхать можете на койке.
— Думаю, дознание будет недолгим, — сказал Людов. — Побеседую с иностранцами и освобожу помещение. Можете оставить все, как есть.
— Да нет, — вздохнул командир батареи, — освободите вы — подгребет прокурор, потом еще кто-нибудь из начальства. Я уж лучше прямо в кубрик… Вам нужны бумага и чернила? Вот они на столе.
— Спасибо, — сказал Людов. Окинул взглядом помещение канцелярии. Кроме койки, покрытой серым байковым одеялом, здесь стояли несгораемый шкаф, стол у проклеенного бумажными полосами окна.
Молотков закрывал окно хрустящей черной шторой затемнения.
— Если не ошибаюсь, эта комната точно такая, как та, где скончался капитан Элиот? — спросил Людов.
— Так точно, — откликнулся Молотков. — Все каюты здесь по одному стандарту.
