К подножию гор липли клочья тумана, тяжелые и круглые, словно облака.
Черная чайка, будто острый осколок скалы, пробила слой полумглы, парила над океанской водой.
— Чайка с неба спустилась, — значит, потеплеет, — сказал Агеев. — Вишь, море лосеет.
Он стоял недалеко от штурвала, следил, хорошо ли закреплены, не слабеют ли шкоты.
Норвежец сказал, правя одной рукой, вынув изо рта прокуренную трубку:
— Ведрет вил слаа ом.
— Вот и Оле говорит, будет перемена погоды, — перевел боцман.
Чайка пронеслась над волнами, села на воду, качалась на плавно бугрящей глади.
— Как бы она купаться не стала — тогда жди ненастья, — говорил боцман. — Нет, просто отдохнуть села.
Он взглянул на Бородина.
— Следи, парень, куда она клюв повернет. Села клювом на восток, — значит, шалоник задувает. Чайка морехода не обманет: всегда держит клюв против ветра, показывает, с какой стороны дует.
Он был в благодушном настроении, стоял слегка расставив крепкие ноги, сдвинув шерстяной подшлемник со светло-бронзового лба на затылок.
Гудел и свистел ветер в снастях, прогибалась выщербленная шершавая от старости мачта.
Круглые океанские волны накатывались одна за другой, проносились мимо к далеким береговым камням.
Норвежец неподвижно стоял за рулем, чуть шевелились под клеенчатым дождевиком костлявые плечи.
— Вот уж точно, полярный край, туманами повитый, — сказал Бородин. Тоже был одет по-походному: стеганый ватный костюм, поверх ватника — непромокаемый дождевик.
Кувардин был рядом, прислонившись к рулевой рубке, кутался в намокшую от брызг плащ-палатку.
— Красиво, а мертво, — сказал Кувардин. — Горы да туманы, да льды. Кончится война, я из этого полярного края такого стрекача дам в наши белорусские леса! Не пойму, боцман, как можно на берегу такого моря всю жизнь провести.
— А знаешь, о чем думаю? — сказал Агеев.
— Думаешь, хорошо бы сейчас в кубрик на суше, чтобы не качало. Сто грамм выпить и трещечкой закусить.
— Это само собой, — мечтательно сказал боцман. — А еще думаю о другом. Мертвые это места, потому что никто ими не занимался. А после войны, когда освободим мир от фашистов, всякие горные богатства здесь добывать будем. А в ущельях этих вместе с норвегами электростанции построим на энергии горных рек.
— Шутник ты, боцман, — сказал Кувардин.
— Почему шутник? Коммунисты все могут. Вот только бы Гитлера поскорей разгромить.
— Электростанцию на энергии горных рек? — Кувардин помолчал. — Если будешь инженером на такой станции, я к тебе под старость сторожем наймусь.
— Ты сам инженером будешь. Не здесь, так в Белоруссии или в Сибири.
— Нет, я лучше по другой части… — сказал Кувардин, закутываясь в плащ-палатку плотнее. — Пошел бы погреться вниз, Сергей, — сказал он, помолчав.
— Мне не холодно. Сейчас товарища Свенсона подсменю, — откликнулся Агеев.
— Когда нужно будет, покличь! — Маленький сержант поднял крышку люка, нащупал ногой трап.
Бородин тоже спустился в крошечный жилой отсек под верхней палубой бота.
Узкие нары, откидной столик, в углу ворох сетей, над столом двустволка, железный фонарь.
После свежего наружного ветра ударил в нос острый запах рыбьего жира, непроветренного жилья. Но здесь было тепло, манил темнеющий на нарах матрац.
— Садись, моряк, — сказал Кувардин. Был уже без плащ-палатки, обычная ядовитая усмешка исчезла с тонких губ. — Ты откуда эту песню знаешь?
— Какую песню? — не понял Бородин.
— А вот «…полярный край, туманами повитый». Это же из песни.
— Из песни, — сказал Бородин. — Я ее в ансамбле исполнял, прежде чем меня в Китовый списали. Сольное пение в сопровождении хора.
Странное выражение застенчивости было на лице маленького сержанта.
— А ведь эту песню я сложил, — сказал Кувардин.
Бородин смотрел с удивлением.
— Вы?
— Я.
— Так вы, товарищ сержант, стало быть, поэт?
— Поэт не поэт, — сказал Кувардин, — а вот песню сложил. — Он говорил смущенно и быстро. — Я, правда, только слова и чувство дал, а рифмы сотрудник в редакции подработал.
Он усмехнулся опять.
— Выходит, мы с тобой вроде авторский коллектив. А ну, спой, как у тебя получается.
— На суше спою, — невнятно откликнулся Бородин.
Все кругом раскачивалось, скрипело, звякало. Уходила палуба из-под ног, нехорошая дурнота стала подступать к сердцу.
«Курс переменили, бортовая качка», — подумал радист.
Моталась на переборке двустволка, сорвался с гака, дребезжа покатился по палубе под нары фонарь.
Они повернули от берега в открытое море, и волны, которые недавно расходились под острым носом, стали ударять сбоку, перехлестывали через низкую рубку. Бородин и Кувардин выбрались наружу. Уже исчез из видимости берег, расстилался кругом сине-зеленый, колышущийся океанский простор.
Бот летел, качаемый бортовой волной. Норвежец ниже пригнулся к рулю. Агеев смотрел на развернутую карту под защитой колеблемого ветром обвеса.
И вот команда: «Рангоут рубить».
Все бросились к шкотам.
Легли на палубу свернутые паруса.
Агеев встал за руль, Оле Свенсон спустился в моторный отсек.
Теперь бот шел под мотором. Далеко впереди, будто плавая в воздухе над волнами, замаячила цепочка темных камней.
— Скалы Корсхольм, — прокричал сквозь шум ветра Агеев. — Скоро и «Бьюти» появиться должна.
Оле Свенсон что-то сказал, высунувшись из моторного отсека, всматриваясь в даль.
— Видны мачты корабля! — перевел Агеев. Смотрел в том же направлении, его влажное от морской воды лицо вдруг напряглось, полуоткрылся рот, обнажая белые ровные зубы.
— Мачты двух кораблей, товарищ сержант! — сказал Агеев.
— Двух кораблей? — повторил удивленно Кувардин.
И вот они увидели «Красотку».
Свенсон заглушил мотор. Они разобрали весла, бесшумно гребли к черневшей над морем широкой плоской скале из потрескавшегося базальта. Там и здесь выступали из волн черные рифы. Скала уходила в воду отвесно, вокруг пенились водовороты и взлетали фонтаны.
— Когда сельдь и треску ловили, случалось нам на шлюпке отстаиваться здесь, — сказал сквозь зубы боцман, налегая на весло.
Свенсон правил прямо на скалу. И внезапно одна из трещин расширилась, превратилась в узкий проход — из тех, что пробивают в полярных скалах неустанно трущиеся о них океанские воды.
