Медведев вдруг подошел к Агееву вплотную, положил ему на плечи ладони, взглянул разведчику прямо в глаза:
— Слушай, друг, ты на меня не сердись, не обижайся! Верю, что сделал все возможное. Только помни — главная надежда на тебя. Попробовал бы я сам пойти, а что пользы? На первую же пулеметную точку нарвусь и все дело закопаю. Да ведь такой важности дело! Сам командующий известий ждет… Вице-адмирал приказал добиться успеха, этот объект обнаружить. Там против нашей Родины новое оружие куется, там советские люди томятся в фашистском рабстве…
Он замолчал, волнение схватило за горло:
— А для меня… Может быть, в этой горной каторге моя жена и сын погибают!..
Резко оборвал, сел, облокотившись на стол, закрыл лицо руками. Агеев застыл над картой:
— Ваша жена и сын? Здесь, в сопках?
— Да, подозреваю, — их привезли сюда с другими… рабами…
Агеев медленно надел ватник, снял со стены пояс с тяжелым «ТТ» в кобуре, с кинжалом в окованных медью ножнах. Тщательно затягивал ремень.
— Разрешите, товарищ командир, снова идти в разведку.
Медведев поднял голову. С новым чувством боцман всматривался в лицо командира. Так вот почему так обтянуты эти свежевыбритые скулы, таким лихорадочным блеском светятся впалые глаза под черными сведенными бровями. Медведев глядел с молчаливым вопросом.
— Я, товарищ командир, с собой трос прихвачу, попробую спуститься с обрыва. Может быть, и вправду пойти нам вдвоем? Только я бы не вас, а хотя бы Фролова взял. Если вы не вернетесь, пост без головы останется…
В кубрик заглянул Кульбин.
— Товарищ командир, время радиовахту открывать.
— Открывайте.
Кульбин придвинул табурет, снял бескозырку, нахлобучил наушники, включил аппарат. Мир звуков хлынул в наушники, шумел, рокотал, кричал обрывками приказов, звенел ариями и мелодиями. Кульбин настраивался на нужную волну…
Медведев с Агеевым сидели на койке, опять рассматривали карту. Кульбин ближе наклонился к аппарату, напряженно вслушивался. Придвинул было карандаш и бумагу… Отложил карандаш… Вслушивался снова.
— Товарищ старший лейтенант!
Медведев оторвался от карты.
— Принимаю сигнал бедствия по международному коду… И дальше — текст… Не пойму, на каком языке… Только не по-немецки…
Медведев встал. Кульбин передал ему наушники. Медведев вслушивался, опершись о стол. Придвинул бумагу. Стал быстро записывать.
— Радируют по-английски, открытым текстом. Видишь ты, английский летчик приземлился в сопках. Вышло горючее, сбился с пути в тумане. Просит помощи.
Он передал наушники Кульбину, порывисто встал. Из наушников шел сперва однообразный настойчивый писк — сигнал бедствия, потом шелестящие, наскакивающие друг на друга звуки английских слов. И опять однообразный жалобный призыв.
— Только места своего точно не дает… Сел на берегу фиорда… А где?
— Где-то поблизости, товарищ командир.
Кульбин вслушивался снова, что-то записывал, опять вслушивался с величайшим вниманием.
— Старшина, — сказал Медведев, — нужно союзнику помочь… Если немцы его найдут, плохо ему будет.
Агеев пристально глядел на доски палубы, покрытые соляными пятнами и высохшей смолой.
— Чего ж он тогда в эфире шумит? — хмуро сказал Агеев.
— А что ему делать остается? Может быть, думает, что в русском расположении сел… Ведь он в тумане сбился…
— Поблизости у нас три фиорда. Если все обойти, на это несколько дней уйдет.
Кульбин сдернул наушники. Вскочил с табурета. Необычайное возбуждение было на широком рябоватом лице:
— Товарищ командир, установил его место. Я радиопеленги взял. Он вот у этого фиорда сел, совсем от нас близко.
Нагнулся над развернутой картой, решительно указал точку.
— А вы не ошиблись, радист?
— Не ошибся! На что угодно спорить буду!
— Придется помочь, — твердо сказал Медведев. — Лучше вас, боцман, никто этого не сделает.
— А что, если пост рассекречу?
— Пост рассекречивать нельзя. Действуйте смотря по обстановке. Если враги его уже захватили, тогда, ясно, ничего не поделаешь… Объясниться-то, в случае чего, с ним сможете?
— Я, товарищ командир, как боцман дальнего плавания, на всех языках понемногу рубаю, — отрывисто сказал Агеев.
Глава девятая
ТРОЕ
И вправду, самолет сел в том месте, которое запеленговал Кульбин.
Он лежал на небольшой ровной площадке, окруженной хаосом остроконечных вздыбленных скал. «Ловко посадил его англичанин в тумане!» — с уважением подумал Агеев. Ошибка в несколько десятков метров — и врезался бы в эти плиты, мог разбить вдребезги машину.
Правда, и теперь самолет был поврежден: одна плоскость косо торчала вверх, другая уперлась в камень. На темно-зеленом крыле ясно виднелись три круга, один в другом: красный в белом и синем, на хвосте — три полоски тех же цветов. Опознавательные знаки британского военно-воздушного флота.
Но Агеев не подошел к самолету прямо. Подполз на животе, по острым камням. «Опять ватник порвал, зря зашивал…» — мелькнула неуместная мысль. Лег за одной из плит, наблюдая за самолетом.
На покатом крыле, в позе терпеливого ожидания, сидел человек в комбинезоне. Дул полуночник, клочьями уходил туман. Ясно виднелись высокая плотная фигура, румяное лицо в кожаной рамке шлема. Длинноствольный револьвер лежал рядом на крыле.
Вот летчик встрепенулся, подхватил револьвер. Вспрыгнул на крыло, шагнул в открытую кабину.
Стал постукивать передатчик в кабине. Летчик снова посылал сигнал бедствия. И опять он спрыгнул на камни, сел неподвижно, держа руку на револьвере.
— Хелло! — негромко окликнул боцман.
Летчик вскочил, вскинул револьвер.
— Дроп юр ган! Ай эм рашн! — Эти слова боцман долго обдумывал и подбирал. Будет ли это значить: «Положите револьвер. Я русский»?
По-видимому, он подобрал нужные слова.
Поколебавшись, летчик положил револьвер на плоскость.
Боцман вышел из-за камней. Трудно передать тот ломаный, отрывистый язык — жаргон международных портов, с помощью которого боцман сообщил, что здесь территория врага, что он послан оказать англичанину помощь. Говоря, подходил все ближе, встал наконец у самого крыла самолета. Агеев закончил тем, что, несмотря на протестующее восклицание летчика, взял с крыла револьвер, засунул за свой краснофлотский ремень.
Летчик протянул к револьверу руку. Агеев радостно ухватил своими цепкими пальцами чуть влажную, горячую кисть.
— Хау ду ю ду? — произнес он фразу, которой, как убеждался не раз, начинается любой разговор английских и американских моряков.
