Пройдя мимо старинного памятника морякам — героям Гангута (фашисты, заняв базу, вывезли за город, пытались уничтожить массивный гранитный обелиск, а он вот восстановлен на прежнем месте, темнеет шлифованными гранями в освещенном сквере!), Жуков свернул в еще более узкий лабиринт переулков.
Он оглянулся, замедлив шаг.
Мичман немного отстал, задержался на выходе из сквера, среди темного кустарника, обнесенного низкой чугунной оградой.
В сквере шуршал опавшими листьями ветер.
Висячий фонарь на площадке у обелиска скупо освещал листву деревьев, гладкие ступени постамента, решетчатые, выгнутые спинки скамеек на бульваре. Кто-то встал с дальней скамейки. Среди черных стволов двигался, удаляясь, неясный силуэт женщины.
«Не Клава ли?» — подумал Жуков.
Мичман напряженно всматривался в силуэт.
— Татьяна Петровна? — услышал Жуков его удивленный, нерешительный оклик.
Силуэт растаял в темноте, исчез за дальними стволами деревьев.
— Товарищ мичман, вы что? — подошел к Агееву Жуков.
— Нет, это я так… обознался… Голос Агеева опять звучал твердо.
— Ну что же вы, товарищ старший матрос! Идите, указывайте путь.
Жуков зашагал в переулок. Агеев шел рядом.
Они вошли в сводчатые ворота одного из домов. Повеяло сырой прохладой.
В глубине прохода тускло светилось задернутое плотной занавеской окно. Рядом виднелась приоткрытая дверь. У двери прохаживался милиционер.
— Вот так мы и нашли ее приоткрытой, когда с комендантским патрулем сюда прибежали, — обернувшись к мичману, сказал возбужденно Жуков.
Под взглядом милиционера Агеев достал из кармана удостоверение. Коротко объяснил причину прихода. Мельком взглянул на Жукова, на его стиснувшие увольнительную пальцы.
— Да ведь рассказывал ты, что заперта была дверь?
— Была запертой, а как вернулся я с патрулем — смотрим, она уже открыта.
Милиционер пропустил их внутрь.
У стола сидел офицер в белом кителе, свет от лампы блестел на поношенных майорских погонах. Из-под круглых очков глядели внимательные впалые глаза.
— Товарищ… майор! — По давней фронтовой привычке Агеев чуть было не назвал капитаном прославленного командира североморских следопытов.
— Здравствуйте, мичман, давно не видались, — сказал Людов, вставая. Он протянул худые, узловатые пальцы, и Агеев радостно сжал их своей сильной рукой.
— А я думал, демобилизовались вы, товарищ майор! — улыбался Агеев. — Философией, думал я, вы занялись, как грозились…
— М-да, философия… — Людов поправил очки. — Нет, не демобилизовался, Сергей Никитич… Так же, как и вы…
Фронтовые друзья жали друг другу руки. Оба — всегда сдержанные, владеющие собой — вложили в это пожатие огромное чувство…
— Чем обязан удовольствию видеть вас здесь, Сергей Никитич? — помолчав, спросил Людов. Еще по фронтовым дням помнил Агеев, что бывший командир североморских разведчиков никогда, ни по какому поводу не выказывает явного удивления.
Жуков остановился у двери. Так сердечно встретивший мичмана майор не взглянул, казалось, в его сторону ни разу, но Леонид ощущал, что прикрытые толстыми стеклами глаза словно пронизали его насквозь.
Кроме майора в комнате был еще совсем юный, подтянутый, что-то делающий у стола лейтенант.
Никаких признаков, что Клава возвратилась домой. Неужели не появлялась с тех самых пор? Или, может быть, ее уже допросили? А не случилось ли чего плохого и с ней? Страстно хотелось получить ответ на эти вопросы, но сначала нужно покончить с другим…
Вот он — этот злополучный нож… блестит на столе, куда положил его начавший вести следствие милицейский.
И эта страшная неподвижность застывшего возле стола, прикрытого покрывалом тела.
И этот душный воздух комнаты, в которой, еще совсем недавно, бывало, чувствовал себя так хорошо…
— Прибыл по приказу начальника экспедиции, товарищ майор, — докладывал неторопливо Агеев. — Может быть, помогу разъяснить что-нибудь… Поскольку в дело военнослужащий нашей части замешан.
Жуков невольно сделал шаг вперед.
— Он вот, старший матрос Жуков. Есть у него сообщение…
— Товарищ Жуков, хотите чем-нибудь помочь следствию? — спросил Людов.
Теперь ясно было видно сквозь круглые, выпуклые стекла, что у майора строгие, но совсем как будто не злые глаза.
— Так точно… — Жуков торопился высказать все, сбросить с души невыносимую тяжесть. — Хочу дополнить, что писал в протоколе.
— Василий Прокофьич, протокол! — сказал майор. Савельев протянул ему заполненный лист. Людов смотрел с подбадривающим выражением.
Жуков глубоко перевел дух, словно бросился в ледяную воду.
— Нож этот… Я его сегодня здесь в комнате оставил… Он мой.
— Да? Это ваш нож? — негромко переспросил майор.
Жуков кивнул, ждал, опустив голову. Лейтенант порывисто придвинул к себе чистый лист протокола.
— Почему раньше не сказали об этом? Как ваш нож сюда попал? — прозвучал голос лейтенанта.
— Забыл его, как поссорились мы… На столе открытым оставил… Когда уходил, нож в сердцах и забыл…
Жуков поднял голову. Лейтенант глядел в упор острыми, немигающими глазами.
— С кем поссорились? — спросил лейтенант. — Ну с Клавой… с Шубиной, конечно.
— На какой почве произошла у вас ссора? Вы ей ножом угрожали?
— Не угрожал я ножом… Эти вот консервы им открывал… — Жуков говорил отрывисто, угрюмо, не глядя на ведущего допрос.
— Может быть, на почве ревности поссорились? Потерпевшего к ней приревновали?
Жуков вскинул голову. Склонившись вперед, лейтенант продолжал всматриваться в него. Угрожающе покачивалась над листом бумаги черная блестящая авторучка.
— Слово моряка — я этого гражданина никогда раньше не видел!
Сказал это от всей души, искренне негодуя. Видел, чувствовал — лейтенант не верит ему.
— Постойте, Василий Прокофьич, — прозвучал спокойный голос. С надеждой Жуков перевел взгляд на благожелательное, оттененное большими очками лицо. — Скажите, Жуков, когда вы смотрели в окно — заметили рядом с убитым свой нож?
— Я ножа не заметил… Только руку видел да край пиджака…
— А можете вспомнить, как лежал убитый — ничком или навзничь?
— Ничком или навзничь? — Жуков старательно вспоминал. — Трудно припомнить… Пожалуй, что навзничь…
Покосился на очертания неподвижного тела и вздрогнул — умерший лежал ничком…
— Рука была ладонью вверх — как сейчас вижу. А точнее не скажу.
