Может быть, старые технологии просто не сработали? Тогда почему именно сейчас, а не раньше?
Гнев испарился, и другое чувство вползло в извилины его усталого мозга – обреченность.
Время разъедает даже самые прекрасные мечты.
Возможно, Зола был прав, и все закончилось.
Тогда лучше сдаться этому их исполнителю, чем проклятому вирусу. В этом по крайней мере есть какая-то цель: наказание за то, что это стадо баранов считает его преступлениями. Он мог бы преподнести им сюрприз в последнюю минуту, забрав с собой на тот свет как можно больше этих презренных псов, чтобы показать им, что значит жить и умирать силой воли.
Идея взбодрила. Шмидт почувствовал себя лучше и больше не опасался, что упадет с кресла на пол. Может, он смог бы даже встать.
Конечности постепенно возвращались к жизни, и их мускулы заболели – цена сражения с Роджерсом. Хотелось распрямиться, и Череп встал, специально упираясь обеими руками и пошатываясь, чтобы тюремщики думали, что его плохо держат ноги. Он посмотрел на белый стол, белую дверь, белую стену, а потом на другие белые стены сквозь стекло. На месте, в котором располагалось устройство для стерилизации, не было видно никаких стыков, настолько точно его подогнали к стене, но Шмидт помнил, где оно. Он мог бы добраться до дезинтегратора, использовав его для разрушения своей тюрьмы, но это заметили бы в тот же миг, как он пошевелится.
Делать нечего, приходилось ждать.
И ждать, и ждать.
Могли бы хоть дать какое-нибудь чтиво. И они еще считают его варваром!
Череп постоял всего несколько минут, пока живот вдруг не сжало, как в тисках, вынудив его согнуться. Сначала он думал, что у него опять начинаются спазмы, одолевавшие его и раньше, но то были не они. Внутри него вибрировал Сониключ, только вот это был не пульсирующий сигнал, которого ждал Шмидт. Заглушенный плотью, звук все равно был узнаваем – это был тот самый звук, что он уже слышал три раза. И значить это могло только одно.
Существует еще один Спящий, четвертый.
И он проснулся.
Значит, ничего не кончилось. Далеко не кончилось.
Череп согнулся еще сильнее, но не от боли. Он согнулся, чтобы никто не увидел, как он улыбается.
23
Но, если я пожертвую собой, то сделаю это втайне. Кто узнает? Кого это взволнует?
Как же это называется?
Отягощенный, вот как. Именно это чувствовал Якоб Валлер. Отягощенный своей жизнью. Даже собственные мысли стали слишком обременительны, слишком хорошо знакомы, чтобы интересовать его.
Он был один в Музее Королевских Сокровищ в Вене, в изящно обставленном офисе. Все еще на работе долгое время спустя после закрытия, он один за другим клал редкие артефакты Священной Римской Империи под увеличительное стекло в поисках признаков порчи или гниения – желая, чтобы можно было сделать то же самое с самим собой.
Они предлагали ему выходной, но он отказался. Он надеялся, что, проведя время с вещами много старше себя, стряхнет морок, сошедший на него по случаю семьдесят третьего дня рождения. Но пока что ничего не получалось.
Тот день не был таким уж разочарованием, скорее подтверждением того, что Якоб чувствовал уже какое-то время: он не исчерпал свою полезность, но исчерпалось желание быть полезным.
Валлер не был угрюм или одинок. Его здоровье было в порядке, ум остер, или по крайней мере так же остер, как всегда. Он не страдал от недостатка коммуникабельности или сопереживания. Просто теперь, когда он был достаточно стар, чтобы видеть, как все это неизбежно закончится, у него не было больше желания совершать усилия.
Друзья и коллеги подарили ему чудесный захерторт
[22], его любимый. Они уставили его свечками и пели с неподдельным воодушевлением. Они хорошие люди, добрые и умные, но никто из них не знал Якоба хотя бы наполовину так хорошо или так долго, как те, кто давно уже умер.
Перебор коллекции оказался тоже лишенным смысла. Раньше каждая вещь зачаровывала его, пробуждая азарт и одержимость. Сегодня же его опыт работал против него, затмевая великолепие каждого артефакта, и обнаруживая неприятную правду, которую его сердце не могло больше отрицать.
Вместо рога единорога он видел ложно опознанный рог нарвала. Вместо Святого Грааля – агатовый кубок времен поздней античности.
Якоб знал о них слишком много или, может быть, слишком мало. Как бы ни стремился он к очарованию магией лжи, ее опасность была слишком явной, особенно для артефакта, который он приберег напоследок: Священного Копья, копья Лонгина. Самый реальный из демонов Европы видел в нем настоящую магию. Недостойный Адольф Гитлер привез его в Берлин, веря, что так называемое Копье Судьбы обезопасит его Вечный Рейх.
Когда-то Валлер думал, что вера в мистические свойства копья не приносит вреда, но Вольтер сказал об этом лучше всех: «Те, кто может заставить вас поверить в абсурд, могут заставить вас и совершать злодеяния».
Он повернул копье в руках. Грубый плоский металлический наконечник был прикреплен к древку с инкрустированными серебряными и золотыми полосками посредине. Даже генерал Паттон
[23] распорядился изучить эту вещь, прежде чем вернуть в музей. Некоторые считали копье причиной его смерти
[24] в дорожной аварии несколько месяцев спустя.
А сегодня Якоб видел только вещь, изготовленную в VII веке для обрядовых целей. Еще одна ложь, маскирующаяся под суть. Еще одна абсурдность, подстрекавшая к злодеяниям и способствовавшая им.
Он все еще держал копье в руках и уже собирался положить под лупу, когда оно задрожало. Сначала Якоб думал, что верные руки начали отказывать ему и трястись, как у стереотипного дряхлого старца. Но это были не руки – дрожало копье, и так сильно, что пришлось его бросить.
Оно свалилось на стол и принялось подскакивать, вибрируя и раскидывая аккуратно сложенные бумаги и цветные карандаши.
Якоб задумался, реально ли то, что он видит, или у него удар, и тело рассказывает ему последнюю в его жизни ложь. Но оно казалось столь же реальным, как все, что он когда-либо переживал.
Во вспышке золотого света плоский наконечник и древко растворились, как части вульгарного маскарадного костюма или яркая помада с губ Моны Лизы. То же, что осталось, было совершенно: длинный сплошной стержень, тонкий, почти как абстрактная линия.
