Терция не из тех, кто постоянно раздумывает и ноет, не в силах сделать ни одного шага навстречу всем стихиям бытия. Она хочет охватить все – от легкого шелеста олив в саду до урагана в открытом море, когда дикий ветер рвет паруса и швыряет в лицо соленые брызги; от тихого шепота страсти до неистовых стонов экстаза, когда солнце опрокидывается с небес и тонет в океане нежности… Разве не за этим она пришла в этот суровый и загадочный мир, полный света и неясных теней, из-за которых так легко сбиться с пути? Но даже в самой непроглядной мгле всегда есть маяк на высоком утесе. Главное – это смотреть в даль и искать направление.
Терция не могла объяснить то, что она чувствовала, никому, даже Сервию. Она снова и снова задавала себе вопрос: люблю ли я его? Пытаясь ответить, она натыкалась на следующий: а что это такое – любить?
Она подолгу сидела у фонтана, наблюдая, как его прохладные струи, журча, стекают по мраморному желобку в каменную чашу бассейна. Это помогало ей сосредоточиться. Глядя на изменчивую игру воды, она сравнивала ее с быстротечностью и непокорностью жизни, и понимала, что вечное непостоянство – это она сама, Терция, мятежная дочь Рима. Что вчера, когда она не знала Сервия и его не было рядом, вода в фонтане была совсем не такой. Она текла и шумела по-другому, и создавала иное настроение. Теперь же все не так – фонтан и его нескончаемая песня вызывают в ее воображении романтические образы, светлую и легкую печаль, волнующие мечты…
Любовь невидима, но она непроявленно присутствует во всем сущем. Все, что мы видим и чувствуем – есть ее отражение, свет этого мира, и любого другого. Даже камень любит. Но у него бесконечно мало любви. Есть люди, подобные камням. Так они и живут… Человека делает великим и могущественным, необыкновенным созданием, его способность любить… Она одна может поднять его до немыслимых высот. И только степень ее отсутствия может обрушить его вниз, превратить в камень, или еще хуже – в ничто.
…Порыв ветра пробрал ее холодом до костей. Терция вынырнула из своих сложных размышлений, которые были самой большой ее странностью. Как похолодало! Она пошла в свою спальню, чтобы надеть теплую накидку. Невыносимый зной сменился пронизывающим холодом, небо стало темным, как в сумерки. А ведь еще даже полдень не наступил! Где же Сервий, почему он не ответил на послание?
– Госпожа! Госпожа! Поднялся сильный ветер! Все люди бегут к морю, чтобы уплыть как можно скорее. Почти ни одного судна не осталось! Только лодки… Случилось что-то страшное, небо потемнело, как ночью…
Служанки, вернувшиеся с рынка без покупок, насмерть перепуганные, наперебой рассказывали о панике, охватившей жителей города, о том, что началось что-то невообразимое – темнота, буря, черный дождь. Они были вне себя от страха. Терция подумала, что нужно отпустить их.
– Вы можете делать что хотите. Я отпускаю вас. Бегите, спасайтесь, как другие.
– А вы, госпожа? Мы не можем покинуть вас!
Но Терция уже не слушала их. Они свободны и могут позаботиться о себе, – больше не стоит о них думать. Ее волновало то, что происходит все эти дни – непонятные природные явления, внезапные изменения погоды. Сервий тоже показывал ей черное облако над горой. Но где же он сам? Она не могла сейчас сосредоточиться ни на чем, кроме него. Что с ним? Она вспомнила, что ночью ложе как будто дрожало, и слышался отдаленный гул. У Терции был отменный крепкий сон, и она так и не проснулась окончательно, а утром решила, что ей все приснилось. Напрасно она не придала значения тому, что ее любимая ваза, оставленная на краю столика, ночью упала и разбилась. Неужели Сервий ничего не замечает? Почему он не дает знать о себе?
Мелькнула мысль, что он поддался всеобщему страху, забыл о ней, бросил все и решил спасать свою жизнь. Может, отплыл в море на каком-нибудь судне? Это было невероятно. Терция отказалась от этих предположений, как от абсурдных. Сервий забывал о себе, когда был рядом с ней. Он готов на все ради нее, – если бы могло возникнуть малейшее сомнение по этому поводу, он бы не приблизился к Терции на полет стрелы. «На что он готов ради меня» – было основной меркой, с которой она начинала свои отношения с мужчиной. И мерка эта была невероятно высокой и жесткой.
– Если бы он имел хоть малейшую возможность передвигаться, то давно был бы здесь! – сказала она себе. – Значит…
Она позвала служанок. Никто не откликнулся…Наверное, убежали. Ну, что ж, она сама отпустила их…
Терция все еще не знала, что ей предпринять. Сильный порыв ветра обрушился на сад, ломая ветки, гоняя по двору листья и мелкие сучья. Она выбежала на улицу. Тоненькие деревца гнулись до земли, по вымощенной камнями дороге неслась пыльная поземка, мусор, оборванная листва, лепестки цветов, какие-то тряпки, перья и мелкие предметы. Ветер крепчал. С потемневшего неба падали черные хлопья сажи. Откуда она взялась? Сажа таяла, оставляя черные пятна на стенах домов, на одежде. Да это же черный снег!..
Терция наклонила голову, пытаясь противостоять ветру, надела на голову накидку. Нужно было все время держать ее руками. Ничего не было видно, приходилось передвигаться наугад. Терция хорошо знала дорогу к казарме гладиаторов, единственному месту, где она могла что-то узнать о Сервии. Она шла очень быстро, а потом побежала. По дороге катились мелкие камешки, комки грязи. Вдоль улицы тянулся высокий сплошной каменный забор, за которым она сможет, наконец, увидеть мужчину, с которым хочет разделить все – дыхание, поцелуи, ласки, рассвет над морем, и, если уж так сложилось, то и смерть. Лучше бы все вышло по-другому! Но жизнь не спрашивает, она – происходит.
Терция уже видела поворот к жилищу гладиаторов, высоченные тополя у входа, когда раздался нарастающий подземный гул, словно что-то огромное и страшное зашевелилось в глубине, вздымая земную твердь, безжалостно стряхивая с нее все живое и неживое, перемолачивая неумолимыми и мощными жерновами… Женщина потеряла равновесие; мостовая вырвалась из-под ее ног, каменный забор раскололся со страшным грохотом, и обрушился, рассыпавшись по дороге крупными и мелкими обломками, потонув в густом облаке пыли.
Большой обломок известняка, вырубленного рабами в темных лабиринтах катакомб, попал Терции в голову, – она упала, а остальные камни беспорядочно посыпались, погребая под собою ее тело… Последнее, что возникло в ее сознании – жаркие объятия в тени апельсиновых деревьев, под журчание прозрачных струй фонтана, лицо гладиатора, красивое и искаженное страстью, и ее собственный шепот, беззвучный, безумный…
– О, Сервий, ты слишком нежен… Примени же немного силы! Совсем немного… Насилие… это так возбуждает…
Она позволяла себе быть собой – всегда. И во всем. В любви тоже. Ни на кого не похожая, своевольная и гибкая, она привлекала этим особым свойством – изменчивой неповторимостью.
Когда пыль рассеялась, Терция осталась лежать, откинув левую руку в золотых браслетах поперек мостовой, засыпанной камнями. Ее светлая накидка, вся в пятнах сажи, сбилась, открыв черноволосую голову, утопающую в пышных вьющихся прядях, припорошенных грязно-серой пылью, словно погребальной вуалью… Из уголка закрытого глаза, который уцелел, вытекла одна скупая слезинка. Одна-единственная, как сожаление о том, что все так быстро кончилось. А может быть, о том, что все усилия оказались напрасны, что она так и не добежала, так и не успела, так и не узнала, так и не…
