— Что, по-твоему, она имеет в виду? — спрашивала я Бернадетт.
— Только твоя мама это знает, — каждый раз отвечала она.
Это слово, «сооф», все время шуршало у меня в голове, напоминая о себе слабым покалыванием. Я думала о нем все чаще и чаще.
— Наверное, можно как-то узнать, что это значит? — снова спрашивала я Берни.
— Вряд ли, Хайди.
— Но что-то это все-таки должно значить, или мама бы его не говорила. Она наверняка знает, что имеет в виду.
— Может быть, но ты необязательно это тоже узнаешь. Поверь мне, Хайди, в жизни есть вещи, которые ты просто не можешь знать.
Но я не верила ей. Многое должно было произойти, чтобы я ей поверила.
Бернадетт разговаривала с моей матерью так же, как со своими кошками, словно напевая.
— Цветочек! Ну где же мой милый цветочек? — звала она каждое утро, когда приходила к нам через смежную дверь, чтобы помочь мне разбудить и одеть маму.
До того как мама научилась сама чистить, зубы и причесываться, привести ее в порядок с утра было нелегко. Позднее все стало гораздо проще, хотя никогда нельзя было угадать, когда маме вздумается насупиться или накукситься — еще одно слово Берни. Думаю, нам обеим было легче знать, что в случае чего мы могли положиться друг на друга.
Милый цветочек или просто цветочек — так Бернадетт звала маму.
— Если, не дай бог, Сууф И. Я и правда ее настоящее имя, я надеюсь никогда не встретиться с человеком, который принес в этот мир такую нежную душу и назвал ее этим не пойми каким именем. Это просто-напросто жестоко, — возмущалась Берни.
— Почему жестоко? — спросила я.
— «Сууф И. Я» звучит обреченно, как «аминь».
— Как в Библии?
— Да, «аминь» — самое последнее слово в Библии. Так говорят, когда уже ничего не поделаешь, Хайди.
— Так же, как «конец»?
— Именно, — кивнула Бернадетт, — как «конец». Я считаю, что начало жизни, особенно трудной, заслуживает самого многообещающего имени, какое ты сможешь придумать. Например, Доун. Или Хоуп. Или Аврора.
[3]
— А Хайди — многообещающее имя? — спросила я.
Она улыбнулась и дотронулась до моей щеки.
— Просто переполненное надеждой, — заверила она. — В любом случае, думаю, что несчастливая мысль дать твоей маме такое имя пришла в голову ее собственной матери, и вот что я скажу: встреть я когда-нибудь твою бабушку, я уж ей выскажу все, что на этот счет думаю.
Странно, конечно, но до того, как Бернадетт заговорила о моей бабушке, мне даже в голову не приходило задуматься о том, что она у меня есть. Берни всегда говорила, что мы с мамой словно свалились с неба, и я, видимо, принимала это как данность.
— У мамы есть мама? — удивленно уточнила я.
— У всех есть мама, — ответила Берни.
— И где она?
— Это уже другой вопрос.
— И какой у него ответ?
Бернадетт рассмеялась:
— Не буду говорить, что его нет, поскольку точно знаю, что тебе это вряд ли понравится, Хайди-Хо.
— Но люди ведь не исчезают просто так, незаметно для всех, правда?
— Как правило, нет, — тихо сказала Берни.
Бернадетт любила делать списки, и, едва научившись читать и писать, я переняла у нее эту привычку. Списки Бернадетт в основном состояли из покупок и неотложных дел. Мои были похожи — я составляла их, пытаясь следить за порядком, — так, например, я начала вести список маминых слов, которые записывала на листок на дверце кухонного шкафчика. Но я делала и другие списки. Один из первых, что я помню, назывался «Что я знаю про маму». Он был не очень длинный.
Что я знаю про маму.
Имя: Сууф И. Я
Очевидно, что тогда я еще не вполне овладела мастерством составления списков, потому что знала о своей матери куда больше, чем ее имя. Я могла бы записать, что ее рост — 152 сантиметра без обуви и что у нее такие же бледно-голубые глаза, как у меня, только более широко расставленные. Я могла бы написать, что она очень красивая и что у нее прямые волосы, а не кудрявые, как у меня, с пробором посередине, так что они свисают, как занавес, по обе стороны ее лица. Я знала и другие вещи. Например, что ей не нравилось носить носки, что она нервничала в плохую погоду и что она могла сделать все что угодно, если ей обещали за это мармеладку — только не зеленую. Я могла бы записать все это и многое другое, но, как я уже сказала, списки у меня тогда не очень хорошо получались. Я составляла их в красном блокноте на спирали с разделителями. Иногда мне жаль, что у меня его больше нет, чтобы напомнить мне, кем я была раньше.
После того как Бернадетт сказала, что это моя бабушка дала маме такое неказистое имя, я стала размышлять о вещах, которые раньше не приходили мне в голову.
— Кто я? — помню, спросила я Бернадетт как-то раз, когда мы были на кухне.
— Ты моя девочка, моя красавица, — пропела она в ответ.
— Нет, Берни, правда, кто я на самом деле?
— Ты Хайди. Хайди Я.
— И все? — уточнила я.
— Как по мне, так и это немало. Что же тебе еще нужно, кроме того, кто ты есть сейчас?
— Разве человек не должен знать свою историю? — не сдавалась я.
— Что же именно ты хочешь знать? — спросила Берни.
— Много чего.
— Например?
— Где я родилась и кто назвал меня Хайди.
— Может, тебя назвали так из-за книги или из-за фильма, того, что с Ширли Темпл. Как же мне нравились фильмы с ней!
— Но кто смотрел этот фильм? Мама? Бабушка?
— Какая тебе разница? — пожала плечами Бернадетт.
— Люди не должны догадываться, кто они. Они должны знать, — уверенно произнесла я.
— Ты знаешь, кто ты, Хайди. У тебя есть своя история.
— Но я не знаю ее с начала, — сказала я. — Только с того момента, как мы с мамой встретили тебя.
— Не важно, что случилось до этого, солнышко, просто будь за это благодарна, потому что иначе мы бы с тобой сейчас не разговаривали.
— Но каждый должен знать, что было с самого начала, — настаивала я.
— Думаю, каждый имеет право хотеть это знать, — тихо уточнила она.
Вскоре после этого я решила составить новый список. Вместо того, что я знаю о маме, я решила записать все, что я о ней не знаю. Я не знала настолько многого, что мне казалось — стоит открыть блокнот, и это будет самый длинный список, который я когда-либо писала. В моем воображении он был такой длинный, что доходил до Луны и обратно.
