– Какая жалкая одержимость камнями, – сказала Зо на приватной частоте. – Жалко быть такой старой и все еще такой маленькой. Ограничивать себя миром инертных материалов, миром, которому нечем тебя удивить. Так ни разу и не сделать ничего настоящего. Так, чтобы ничто не причиняло боль. Ареология – это разновидность трусости. Поистине печально.
Шум на внутренней линии: воздух, выпущенный сквозь зубы. Раздражение.
Зо усмехнулась.
– Что за дерзкая девчонка! – проговорила Энн.
– Да, я такая.
– И вдобавок глупая.
– А вот тут уж нет! – Зо сама удивилась своей горячности. А потом увидела, как лицо Энн перекосило от гнева в ее скафандре. По внутренней связи поверх тяжелого дыхания раздалось шипение.
– Не порть прогулку! – гаркнула она.
– Я устала от того, что меня игнорируют.
– Так кто здесь у нас боится?
– Я боюсь умереть со скуки.
Снова раздраженное шипение.
– Как же ты дурно воспитана!
– И чья в этом вина?
– Да твоя. Твоя. Но страдать в результате приходится нам!
– Ну и страдай. Только помни, это я тебя сюда привезла.
– Это Сакс меня сюда привез, спасибо его маленькой душе.
– Для тебя все маленькие.
– По сравнению с этим… – кивком скафандра она указала на ущелье.
– С этой молчаливой неподвижностью, в которой ты себя так хорошо чувствуешь.
– Это следы столкновения, очень похожего на те, что происходили в первое время после образования Солнечной системы. Такое же было на Марсе и на Земле. Это шаблон зарождения жизни. Это окно в те времена, понимаешь?
– Понимаю, но мне все равно.
– Ты думаешь, это не важно.
– Ничто не важно настолько, как ты говоришь. Все это не имеет смысла. Это просто побочный эффект Большого взрыва.
– О, я тебя умоляю, – проговорила Энн. – Нигилизм – это такая глупость.
– Ну кто бы говорил! Ты же сама нигилист! Твои жизнь и чувства не имеют ни смысла, ни ценности. Это слабый, трусливый нигилизм, если ты способна такое понять.
– Ух ты, храбрый мой нигилист!
– Да, я это признаю. А потом наслаждаюсь тем, чем можно наслаждаться.
– И чем же?
– Нахожу удовольствия. Чувства и то, что их вызывает. Я вообще-то сенсуалист. Да, наверное, это требует некоторой храбрости. Чтобы терпеть боль, рисковать жизнью, чтобы получить по-настоящему глубокие чувства…
– Ты думаешь, тебе приходилось терпеть боль?
Зо припомнила жесткую посадку в Оверлуке, боль, несравнимую с переломами ног и ребер.
– Да, приходилось.
На частоте повисла тишина, нарушаемая лишь помехами магнитного поля Урана. Похоже, Энн не возражала. И этим молчанием она только разозлила Зо.
– Неужели ты считаешь, чтобы стать человеком, нужны сотни лет? Что до появления вашей гериатрии людей вообще не было? Китс умер в двадцать пять, а ты читала «Гиперион»? Ты думаешь, эта дыра в скале настолько совершенна, что может сравниться хоть со строкой оттуда? Ну в самом деле, вы, иссеи, совершенно невыносимы! И ты – особенно. Как ты можешь меня судить, если сама не изменилась ни на йоту с того момента, как впервые оказалась на Марсе?
– Неплохое достижение, а?
– Достижение в изображении мертвеца. Энн Клейборн, величайшая мертвая из всех когда-либо живших.
– И рядом – дерзкая девчонка. Но ты лучше взгляни на структуру этой породы. Они закрученные, как крендели.
– Да к черту эти камни!
– Это же как раз для сенсуалистов. Нет, ты посмотри. Этот камень не менялся три с половиной миллиарда лет. А когда изменился, то, боже ты мой, какая же это была перемена!
Зо посмотрела на нефритовую породу у себя под ногами. Та слегка напоминала стекло, но в остальном была совершенно неопределенного вида.
– Ты одержима, – сказала она.
– Да. И мне моя одержимость нравится.
Далее они спускались молча. До конца дня они оказались на Донной площадке. Та лежала в вертикальном километре ниже края ущелья, и небо оттуда имело вид звездной полоски, с тучным Ураном посередине и с одной стороны подсвеченной солнцем. Под всем этим великолепием глубина ущелья казалась грандиозной, поразительной; Зо снова испытала ощущение полета.
– Ваша внутренняя ценность находится в неподходящем месте, – сказала она всем по общей частоте. – Это как радуга. Но если нет наблюдателя, который стоял бы под углом двадцать три градуса к свету, отражающемуся от облака из сферических капель, то и никакой радуги тоже нет. И так по всей вселенной. Наши души расположены под углом двадцать три градуса к вселенной. При контакте фотона и сетчатки образуется нечто новое, образуется некоторое пространство между камнем и разумом. А без разума нет никакой внутренней ценности.
– Это только одно мнение, что внутренней ценности нет, – отозвался один из хранителей. – И оно приводит к утилитаризму. Но участие человека не является необходимым. Эти места существовали без нас и до нас, и это их внутренняя ценность. И мы, прибыв сюда, должны уважать то, что было раньше, если мы хотим иметь правильное отношение к вселенной, если мы хотим по-настоящему ее увидеть.
– Но я и так ее вижу, – довольным тоном возразила Зо. – Или почти вижу. А вам придется повысить чувствительность глаз, добавив кое-чего в ваше генетическое средство. А пока все славно, да. Но вся эта слава существует только у нас в головах.
Они не ответили, и после некоторой паузы Зо продолжила:
– Все эти вопросы поднимались и раньше, на Марсе. Вся экологическая этика, приобретя опыт Марса, поднялась на новый уровень, поднялась в самое сердце наших действий. А вы сейчас хотите сохранить это место нетронутым, и я понимаю, почему. Но я марсианка, поэтому я и понимаю. И многие из вас тоже марсиане, как и ваши родители. Вы начинаете с этой этической позиции и заканчиваете тем, что этической позицией у вас становится эта нетронутая пустыня. Земляне не поймут вас так, как понимаю я. Они придут и построят на этом выступе большое казино. Протянут над этим ущельем навес, от края до края, и попытаются его терраформировать, как и все остальное. Китайцы все еще толкутся у себя в стране, как сельди в бочке, и совершенно не парятся насчет внутренней ценности даже самого Китая, не говоря уже о пустой луне на задворках Солнечной системы. Им нужно место, и они видят, что здесь свободно, поэтому придут, начнут строить, посмотрят на ваши смешные возражения – и что вы тогда будете делать? Можете заняться саботажем, как Красные на Марсе, но тогда вместе с ними вы рискуете взорвать и луны, а у них на каждого убитого колониста найдется миллион новых. Вот что мы имеем в виду, когда говорим о Земле. Мы как лилипуты против Гулливера. Нам нужно собраться вместе и связать его столькими веревками, сколькими сумеем.
