Майя и Мишель, держась за руки, спустились по дороге, идущей вдоль обрыва. Они разглядывали лавки с едой и маленькие летние кафе по другую сторону улицы. Все названия вроде бы были новыми – ни одно не оказалось знакомым, но таковы были особенности работы ресторанов. Все они мало изменились, и город, поднимающийся от набережной, терраса за террасой, выглядел точь-в-точь таким же, каким они его запомнили.
– Вот «Одеон», а это «Синтер»…
– Там я работала в «Дип-Уотерс», интересно, чем они сейчас занимаются?
– Думаю, многие из этих ребят сейчас поддерживают уровень моря. С этой водой всегда есть чем заняться.
– Это точно.
Вскоре они подошли к старому жилому зданию «Праксиса». Его стены густо оплел плющ, белый гипс обесцветился, голубые ставни потускнели. Мишель заметил, что его хорошо было бы привести в порядок, но Майе нравилось и так: отдавало стариной. На третьем этаже она заметила старое окно кухни и балкон, а рядом – окно Спенсера. Сам он должен был быть дома.
И они вошли в ворота, поздоровались с новым консьержем, и действительно – Спенсер оказался дома, по крайней мере, физически: он скончался несколько часов назад.
Это ничего особо не меняло. Майя не виделась со Спенсером Джексоном годами, как не особо виделась, даже когда они были соседями, и вообще не так уж хорошо его знала. Его вообще никто не знал хорошо. Спенсер был одним из самых загадочных членов первой сотни, а это говорило о многом. Он всегда держался сам по себе, жил собственной жизнью. И часть своей жизни на поверхности пользовался вымышленным именем – он шпионил для сил безопасности в каньоне Касэя почти двадцать лет, вплоть до ночи, когда они взорвали город и спасли Сакса и его самого. Двадцать лет играть чью-то роль, следовать легенде, ни с кем не разговаривать по душам, – какой отпечаток могли наложить эти годы? Но Спенсер всегда был замкнут, скрытен, весь в себе. Так что это, может быть, ничего не меняло и для него. Он вроде бы хорошо себя чувствовал все эти годы в Одессе, постоянно проходил терапию у Мишеля, временами много пил, но здорово было иметь такого соседа и друга – спокойного, верного, надежного. И он, безусловно, продолжал работать: его проекты с конструкторами-богдановистами никогда не останавливались – ни во время его двойной жизни, ни после них. Он был выдающимся конструктором. И его наброски, сделанные ручкой, были прекрасны. Но что происходит с человеком после двадцати лет двойственности? Может быть, все его личности стали ложными. Майя никогда об этом не задумывалась и не могла такого себе представить. И сейчас, собирая его вещи в пустой квартире, она размышляла над тем, что никогда не приходило ей в голову прежде, – как Спенсеру удавалось жить так закрыто? Это было очень странное достижение. В слезах она сказала Мишелю:
– Ты должен был обо всех думать!
Он лишь кивнул. Спенсер был одним из его лучших друзей.
А в следующие несколько дней на его похороны прибыло на удивление много людей. Сакс, Надя, Михаил, Зейк и Назик, Роальд, Койот, Мэри, Урсула, Марина и Влад, Юрген и Сибилла, Стив и Мэриан, Джордж и Эдвард, Саманта – это напоминало собрание оставшихся членов первой сотни и ближайших к ним иссеев. Майя смотрела на знакомые лица и с горечью в сердце осознавала, что они будут встречаться так еще долго. Съезжаться со всего света, каждый раз меньшим числом, до тех пор, пока однажды кому-нибудь не позвонят и он не поймет, что остался последним. Ужасная судьба. Но Майя не думала, что она достанется именно ей: она не сомневалась, что умрет до этого. Она резко сдаст или ее настигнет что-нибудь другое – если придется, она готова даже броситься под трамвай. Все что угодно – лишь бы избежать такой участи. Ну, или не так уж все. Броситься под трамвай было бы одновременно слишком малодушно и слишком храбро. Она надеялась, что умрет прежде, чем дойдет до этого. О, волноваться не стоило: смерть обязательно придет. Причем задолго до того, как ей захочется умереть. И вообще, может, оказаться последним человеком из первой сотни не так уж плохо. Новые друзья, новая жизнь – не этого ли она теперь искала? Не были ли эти старые печальные лица для нее препятствием в достижении этой цели?
Она грустно стояла, слушая короткую церемонию прощания и быстрые надгробные речи. Говорившие, казалось, терялись, не зная, что сказать. Здесь присутствовало много людей из Да Винчи, коллег Спенсера в его конструкторские годы. Его явно многие любили, чего Майя никак не ожидала, хоть и сама его любила. Удивительно, как такой скрытый человек мог привлечь к себе стольких людей. Наверное, каждый по-своему объяснял пробелы, что в нем были, и любил его как частичку себя. Все они так делали – просто так устроена жизнь.
Но теперь его не было. Они спустились в гавань, и инженеры выпустили гелиевый шарик, а когда он поднялся на стометровую высоту, из него начал медленно высыпаться прах Спенсера, становясь частью тумана, голубизны неба, медных оттенков заката.
В следующие дни вся эта толпа рассеялась, и Майя бродила по Одессе, рыская по магазинам подержанной мебели, отдыхая на скамьях, что стояли вдоль набережной, и наблюдая за солнцем, отражающимся от воды. Она была рада снова здесь оказаться, но все еще ощущала, что ее скорбь по Спенсеру оказалась сильнее, чем она предполагала. Эта скорбь омрачала даже красоту этого прекраснейшего из городов, напоминала о том, что сейчас, приехав сюда и поселившись в старом доме, они пытались сотворить невозможное – вернуться назад, отвергнуть ход времени. Это было безнадежно: время все равно двигалось вперед, и все, что бы они ни делали, – они делали в последний раз. Привычки были отчаянной ложью, они создавали чувство, будто существовало нечто нерушимое, но на самом деле все когда-нибудь заканчивалось. Сейчас в последний раз она сидит на этой скамье. А если выйдет на набережную завтра и опять сядет на нее, то все уже будет по-другому, это тоже будет последний раз – и так все будет когда-нибудь заканчиваться. Последний раз снова и снова, еще и еще, одно последнее мгновение, а за ним следующее, завершенность за завершенностью в неразрывной бесконечной последовательности. Она не могла этого до конца понять. Этого нельзя было ни выразить словами, ни сформулировать в мысль. Но она могла это чувствовать – будто ее все время несла вперед волна или подталкивал ветер, отчего все вокруг проносилось так быстро, что она едва успевала думать и даже как следует чувствовать. Она размышляла ночью в постели, это был последний раз для этой ночи, и она обнимала Мишеля, крепко-крепко, будто могла все остановить, если достаточно его сожмет. Будто могла сохранить Мишеля, тот маленький мир на двоих, что они построили…
– О, Мишель, – проговорила она испуганно. – Все происходит слишком быстро.
Он кивнул не размыкая губ. Он больше не пытался ее вылечить, не пытался представить для нее все в лучшем свете. Теперь он относился к ней как к равной себе, а к ее перепадам настроения – как к некой правде, единственному, что от нее следовало ожидать. Но иногда ей и не хотелось, чтобы он ее успокаивал.
Мишель ни возражал ей, ни говорил ничего воодушевляющего. Спенсер был его другом. Раньше, когда они жили в Одессе и они с Майей ссорились, он иногда уходил к Спенсеру ночевать и наверняка до ночи засиживался с ним за бутылкой виски. Если кто и мог разговорить Спенсера, то это был Мишель, Сейчас же он, усталый старик, сидел на кровати и смотрел в окно. Они уже давно перестали ссориться. Хотя Майе казалось, ей было бы полезно, если бы они это делали – сметали бы паутину, заряжались энергией. Но Мишель не отвечал ни на какие провокации. Самому ему не было дела до ссор, а поскольку он бросил ее лечить, то не хотел вступать в них ради нее. Нет. Они просто сидели рядом на кровати. Майя подумала, что если бы кто-то сейчас к ним вошел, то увидел бы пару потрепанных стариков, которым уже не хотелось даже разговаривать друг с другом. Они молча сидели, каждый думая о своем.
