Хироко! Ах, ах… Он лежал, съежившись от холода, исстрадавшийся настолько, что уже думал, погибнет от бури как раз тогда, когда жизнь становилась такой интересной, пытался сообразить, как бы еще призвать к себе машину, уже не чувствуя в себе сил добраться до нее сам, – и тогда из-за снегов возникла она. Невысокая фигура в ржаво-красном космическом костюме, такая яркая посреди белой бури с горизонтально летящим снегом и ветром, таким громким, что даже звуки из микрофона внутренней связи в его скафандре казались не более чем шепотом. «Хироко?!» – вскричал он, увидев ее лицо сквозь заляпанное грязью забрало. Она ответила: «Да» – и, вытащив его за запястье, помогла подняться. Ее рука на его запястье! Он даже сейчас ее чувствовал. И он пошел за ней, словно ощущая саму viriditas, зеленую силу, что струилась по его телу, заглушая белый шум и атмосферные помехи. Ее рука отдавала тепло, а крепкая хватка сжимала его, как при повышенном давлении. Да. Хироко была там. Она отвела его к машине, спасла ему жизнь, а затем исчезла снова. И как бы ни был Десмонд уверен в ее смерти в Сабиси, какими бы убедительными ни казались его доводы, как бы часто измученным скалолазам ни мерещились другие скалолазы – Сакс знал лучше их всех, потому что чувствовал ее руку, помнил тот ее визит – самой Хироко, настоящей, во плоти. Живой! Так что Сакс мог быть уверен в своем знании – среди всего потока необъяснимого этот факт был неопровержим. Хироко была жива. Факт служил точкой отсчета, двигаясь от которой можно было обрести радость на всю жизнь. И, пожалуй, даже убедить Десмонда, принести ему успокоение.
Вновь оказавшись на улице, он стал искать Койота. Это никогда не было простой задачей. Что мог Десмонд помнить об Андерхилле? Как скрывался, разговаривал шепотом, пропал вместе с группой фермеров, затем оказался в тайной колонии. Он объездил весь Марс на замаскированных под валуны машинах, был любим Хироко, летал по ночам на малозаметном самолете, жил в «полусвете», служил связующим звеном для всего подполья – Сакс, наверное, мог бы вспомнить это и без лекарства: такими яркими были эти воспоминания. Все их истории передавались между ними телепатически – их было сто в квадрате. Нет, слишком много. Даже просто представить себе реальность другого было достаточно, чтобы считать это такой телепатией, которая кому-либо была нужна и которую можно было освоить.
Но куда запропастился Койот? Это безнадежно. Найти Койота было нельзя – можно было лишь ждать, пока он сам найдет того, кто его ищет. Он объявлялся только тогда, когда сам того хотел. Сакс удалился на северо-запад от пирамид и Алхимического квартала, где находился древний остов посадочного модуля, похоже, сброшенный еще до их прибытия: с его металлических поверхностей уже сошла краска, и они покрылись соляной коркой. Начало их надежд – теперь оно стало лишь старым металлическим остовом и ничего особенного из себя не представляло. Этот экземпляр им помогала распаковывать сама Хироко.
В Алхимическом квартале все оборудование в старых зданиях прекратило работу и безнадежно устарело – все, включая умнейший процессор Сабатье. Он любил наблюдать за тем, как эта штуковина работала. Однажды Надя починила ее, когда все остальные были сбиты с толку, – маленькая полная женщина, бубнящая себе под нос какую-то мелодию, погруженная в свой мир. Это было время, когда машины еще можно было понять, и Надя с удовольствием с ними общалась. Слава богу, что она у них была и играла роль якоря, который удерживал их в реальности, и человека, на которого они всегда могли положиться. Ему захотелось обнять ее, свою любимую сестру, которая, как оказалось, была недалеко – в автопарке, где пыталась завести музейный бульдозер.
Но на горизонте возникла другая фигура – Энн. Она шла на запад по небольшому возвышению. Неужели она обошла по кругу весь горизонт? Он побежал в ее сторону, спотыкаясь, точь-в-точь как в первую неделю на Марсе. Когда догнал ее, остановился, переводя дыхание.
– Энн? Энн?
Она обернулась, и он увидел на ее лице инстинктивный страх, как у загнанного зверя. Он был хищником, от которого нужно было бежать, – вот кем он был для нее.
– Я ошибался, – проговорил он, встав перед ней. Они могли свободно говорить на этом воздухе. Воздухе, что он создал ей наперекор. Хотя он и теперь оставался разреженным, отчего было трудно дышать. – Я не замечал… этой красоты, пока не стало слишком поздно. Прости меня. Прости. Прости. Прости.
О, он пытался сказать это и раньше, в машине Мишеля, во время наводнения, в Зиготе, в Земле Темпе – но никогда не получалось. Энн и Марс были словно одним целым – но у него не было извинений для Марса: закаты были прекрасны, и небо каждую минуту меняло свой оттенок, а голубой цвет говорил об их силе и ответственности, об их месте в космосе и властвовании в нем человечества, такого маленького, но значительного. Они принесли на Марс жизнь, и это было хорошо – тут он не сомневался.
Но перед Энн ему следовало извиниться. Годами он в своем миссионерском запале пытался… заставить ее согласиться, охотился на диких зверей ее отрицания, жаждал их истребить. Извиниться за то, извиниться за се… Его лицо намокло от слез, и она так на него посмотрела… точно, как тогда, на холодной скале в Антарктике, в момент первого своего отрицания. Воспоминание об этом все это время покоилось внутри Сакса, а теперь вернулось вновь. Его прошлое.
– Ты помнишь? – спросил он ее с любопытством, увлекшись этой новой мыслью. – Мы с тобой вышли на смотровую площадку… в смысле, сразу друг за другом… чтобы там встретиться, поговорить наедине. То есть вышли мы отдельно – ты же помнишь, как тогда было: та русская парочка рассорилась, и их отправили домой, а мы потом прятались от отборочного комитета везде, где только можно было.
Он рассмеялся, слегка подавившись, представил их крайне безрассудное начало отношений. Как оно было уместно! Как все, что случалось между ними потом, вязалось с таким началом! Попав на Марс, они повторили все, что было до этого, просто прошлись по тому же шаблону.
– Когда мы там сидели, я думал, у нас все склеится, и взял твою руку, но ты ее убрала – тебе это не понравилось. Я это почувствовал, очень явно почувствовал. Мы вернулись по отдельности и с тех пор уже так не общались, как раньше, никогда. А потом я, кажется, стал терзать тебя всем этим, и я думал, это из-за… – он махнул рукой на голубое небо.
– Я помню, – проговорила она и искоса взглянула на него.
Это его потрясало, ведь такое еще никому не удавалось. Никто не мог сказать любви своей молодости: «Я помню», словно чувство так и не угасло. Но она стояла перед ним и изумленно смотрела на него.
– Да, – подтвердила она. – Но все было не так. – Она сдвинула брови. – Ты тут ни при чем. В смысле я положила руку тебе на плечо, ты мне нравился, казалось, мы могли стать… но ты аж подскочил! Ха, да ты подскочил так, будто я ткнула тебя электропогонялкой! Со статическим электричеством там было плохо, но тем не менее… – она язвительно усмехнулась. – Нет, ты просто таким был. Ты не… я поняла, что это просто не твое. И не мое тоже! Как раз поэтому, как я думала, у нас и должно было получиться. Но не получилось. А потом я об этом забыла.
