– Сакс, вернись сюда, – сказала Энн. – Ты из нас единственный, кто знает, как управлять судном.
– Уже-уже.
Хотя на самом деле искин мог сам все сделать лишь по самой общей команде. Например, можно было сказать: «Плыви на Родос» – и больше ничего не делать целую неделю. Но он полюбил чувствовать румпель в своих руках. Поэтому он оставил грязь с якоря до следующего раза и прошел в широкую кабину, низко подвешенную между двумя узкими корпусами.
– Смотри, Да Винчи сейчас опустится за горизонт.
– Да, вот-вот.
Над водой оставались видны лишь внешние очертания края кратера, составлявшего собой остров Да Винчи, хотя они находились не более чем в двадцати километрах от их судна. Но так часто случалось на маленькой планете.
Плыли они очень быстро, скользя по воде, когда ветер поднимался выше пятидесяти километров в час. Корпусы имели под водой кили, которые выдвигались и принимали различные формы, что, вкупе со скользящими противовесами в распорках, не позволяло корпусу, находившемуся с наветренной стороны, оторваться от воды, а тому, что с подветренной, – не опускаться слишком глубоко. Так что даже при умеренном ветре и раскрытом парусе лодка скользила вперед, словно буер, лишь чуть-чуть медленнее самого ветра. Оглядываясь за корму, Сакс видел, что лишь малая часть поверхности корпуса соприкасалась с водой, и, казалось, только штурвал и кили не давали им совсем подняться в воздух. Он также проследил, как остров Да Винчи окончательно скрылся из виду за зазубренным горизонтом километрах в четырех от них. Затем взглянул на Энн: она вцепилась в борт, глядя на ярко-белые следы, тянувшиеся за ними по воде.
– Ты уже бывала на море? – спросил Сакс, имея в виду, отплывала ли она так далеко от земли, что ее не было видно.
– Нет.
– А-а.
Продвигаясь на север, они вышли из залива Хриса. Справа над водой показался остров Коперника, а за ним – остров Галилея. Затем оба вновь ушли за горизонт. Но возвышенности вдалеке были различимы, и сам горизонт имел вид не ровной голубой линии, а скорее непостоянного множества каких-то вершин, быстро сменяющих друг друга. С севера накатывали донные волны, почти прямо на них, и, если смотреть за борт, горизонт казался волнистой линией голубой воды под голубым же небом, ограничивавшей совсем небольшое пространство вокруг их судна, – видимо, по-земному далекое расстояние до горизонта так упрямо засело в мозгу, что при виде марсианского горизонта всегда казалось, что планета чересчур мала.
Судя по лицу Энн, это явно казалось ей чрезвычайно неприятным. Она зло смотрела на волны, одна за другой поднимавшие сначала нос, а затем корму их судна. Поперек донных волн накатывали другие, почти под прямым углом, гонимые западным ветром и собирающиеся еще более крупными и широкими. Физика волнового бассейна была здесь видна как на ладони, и это напомнило Саксу о физической лаборатории на втором этаже северо-восточного здания его школы, где возле маленького, полного чудес бассейна часы проносились как минуты. Донные волны возникали благодаря постоянному движению Северного моря на восток, и их мощь зависела от направленности местных ветров, которые либо подгоняли их, либо препятствовали им. Легкая гравитация создавала большие и широкие волны, быстро образующиеся при сильном ветре; если бы, например, в этот день ветер дул сильнее, то поперечные волны с запада быстро бы превзошли донные, идущие с севера, и быстро бы их подавили. Волны в Северном море были широко известны благодаря своим размерам и непостоянству, а также всяким неожиданностям, возникающим в результате искусственных изменений, хотя они при этом были достаточно медленными. Это были крупные, неповоротливо мигрирующие по планете холмы, напоминавшие те гигантские дюны Великой Северной равнины, что лежала глубоко под ними. Бывало, они становились по-настоящему крупными: сообщалось, что после того, как над морем проходили тайфуны, их высота достигала семидесяти метров.
Энн, которая выглядела немного напряженной, хватало и поперечных волн. Сакс не знал, что ей сказать. Он сомневался, что в данном случае подойдут его рассуждения о механике волн, хотя это, конечно, было довольно увлекательно и понравилось бы всякому, кто интересовался физикой. Как Энн. Но, пожалуй, не сейчас. Сейчас ей вполне было достаточно ощущения воды, ветра и неба. По-видимому, лучше всего ему просто помолчать.
На некоторых из поперечных волн стали появляться пенистые гребни, и Сакс тут же проверил на метеосистеме судна, с какой скоростью дул ветер. Та показывала тридцать два километра в час. Примерно при такой скорости вершины волны обычно начинали опрокидываться. В принципе, это возникало из-за обычного поверхностного натяжения, которое можно вполне было рассчитать… Да, из соответствующего уравнения гидродинамики следовало, что они должны начать разрушаться при тридцати пяти километрах в час и вот: гребни, поразительно белые на фоне темной воды – цвета прусской синей лазури, как предположил Сакс. Небо в этот день было почти голубым, с легким фиолетовым оттенком в зените и немного более светлым ближе к солнцу, а между солнцем и горизонтом – и с металлическим блеском.
– Ты что делаешь? – спросила Энн раздраженно.
Сакс объяснил, а она выслушала его в каменном молчании. Он не знал, что она об этом думала. Некоторая необъяснимость, которая всегда присутствовала в мире, его самого только успокаивала. Но Энн… впрочем, это могла быть всего лишь морская болезнь. Или что-то из ее прошлого, что не давало покоя, – даже спустя несколько недель после эксперимента в Андерхилле Сакс часто замечал, что его беспокоили какие-то воспоминания, сами собой всплывающие из их общей массы. Непроизвольная память. А в случае Энн это могло включать разного рода неприятные моменты – Мишель говорил, что над ней издевались в детстве. Саксу до сих пор было трудно в это поверить. На Земле мужчины плохо обращались с женщинами, но на Марсе такого не было. Не было? Наверняка Сакс не знал, но ему казалось, что не было. Ему хотелось верить, что они жили в справедливом и рациональном обществе, которое стало на Марсе одной из важнейших ценностей. Энн, может быть, знала больше о текущей действительности, но ему неудобно спрашивать ее об этом. Расспросы явно не привели бы ни к чему хорошему.
– Ты так притих, что аж страшно, – сказала она.
– Наслаждаюсь видом, – быстро отозвался он. Наверное, ему все-таки стоило рассказать о механике волн. Он объяснил ей, как устроены донные и поперечные волны и какие положительные и отрицательные интерферограммы могли возникать в результате их столкновения. А потом спросил:
– Ты много вспомнила о Земле после нашего эксперимента?
– Нет.
– А-а.
Вероятно, это было некое подавление воспоминаний, явно противоположное методу психотерапии, который порекомендовал бы Мишель. Но они же не были паровыми котлами. А некоторые вещи, без сомнения, лучше было и не вспоминать. Например, ему теперь нужно постараться снова забыть смерть Джона, но вспомнить что-нибудь из той жизни, когда он, Сакс, принимал более активное участие в общественной жизни – как в годы работы в «Биотике», когда жил в Берроузе. И сейчас в кабине напротив него сидела Контр-Энн или та третья женщина, о которой она упоминала, а сам он был – во всяком случае отчасти – Стивеном Линдхольмом. Они были незнакомцами – несмотря на свою удивительную встречу в Андерхилле. А может, и благодаря ей. «Привет! Приятно познакомиться».
