Далее ещё попытка лягнуть – хорош наш романтик Бобышев, защитник женской чести и интимности ебли.
Вдруг он мне позвонил: надо поговорить. Когда? Сейчас. Где?
В саду у Преображенских рот… Я ждал и думал: что ему надо? Разговоров? Вряд ли… Будет угрожать, а то и действовать? Вполне возможно. Моя требуха, проткнутая когда-то бандитской заточкой, предупреждающе заныла. Все же надо выстоять. Да и не поднимется рука у него, у истерика… (вот в чём дело, Бродского нужно назвать «истериком». – М. А.)
Явился. Мрачный, но никакой истерики. Его вопрос меня удивил своим зацикленным упорством:
– Ты уже спал с Мариной?
(Ну если не истерик, то зацикленный. Бобышев делает вид, причём гнусный, будто не понимает, что именно на этом «спанье» и строятся отношения мужчины и женщины, и что Бродский не выкобенивается в джентльмена как Бобышев, а требует сути.)
– Я же говорил, что на этот вопрос не отвечаю. (Это он изо всех сил защищает честь и достоинство Басмановой. Бобышев в своей инженерской конторе явно обязался следовать тогда популярному моральному кодексу строителя коммунизма. – М. А.).
– Но ты с ней спал? (А Бродскому на всё наплевать, кроме сути. Вот почему Бродский был велик, а Бобышев – бобик, лающий на слона. – М. А.)
Отказываюсь разговаривать.
Он смотрел на меня, я на него. Наконец я развернулся и ушел. Что все это значило?»
Действительно – что бы? Прямо триллер да и только. Что за дурацкий вопрос? Это значило, что Бродский хотел узнать, спал ли Бобышев с Басмановой или нет – и всё. Для Бобышева этот вопрос, конечно, представлялся третьестепенным – для него самое важное было, что Басманова считала его поэтом, причём любимым.
Марина замкнулась, перестала мне звонить, а телефона там не было.
Да чего замыкаться-то? Что Бродский и Бобышев – единственные в мире мужчины для красивой и умной женщины? Откушала Бобышева и набила оскомину, вот и все дела. Для меня остаётся непонятным, почему из-за его связи с Басмановой все поголовно ополчились на Бобышева – в этой богеме, как говорила вахтёрша общежития, «усе с усеми спять» – ничего в этом необычного нет. Там должна была быть какая-то особая подлянка, о которой Бобышев не договаривает. И когда его общие друзья, с которыми он снимал дачу, попросили его убраться, то всё, что он сумел сказать в ответ – это вялую и совсем не по-Бобышевскому неромантично-непоэтическую фразу:
– Я ухожу. А вы, братцы, не правы.
Бобышев почему-то подвергся повальному остракизму:
оповещалось о некоем моральном ублюдке, истинной любви не знающем, о сексуальном маньяке, зацикленном на половых органах наших с вами подруг, и при этом опять же кивалось все в ту же сторону. И – работало, действовало: все больше профилей я видел на филармонических концертах, все меньше трезвонило мне телефонных звонков…
То есть раньше зацикленность на половых органах Бобышеву легко всеми прощалась, а вот тут единственный раз, когда женщина сама пошла в руки, когда она была вовсе не чьей-то женой, как многие его другие любовницы, и даже не чьей-то невестой (по её собственному утверждению) – именно на этой женщине общественное мнение сломалось и Бобышева все запрезирали. Нет, опять повторяю, – тут должна была быть ещё какая-то подлянка, о которой Бобышев умалчивает.
…но главным и непререкаемым арбитром оставалась Ахматова: примет она меня или не примет? Она приняла, (Ахматова, бывалая женщина, прекрасно понимала, что Басманова поступает вкусно, а самцы пусть дерутся и улаживают вокруг неё свои собственнические отношения. – М. А.) и я читал ей поэму «Новые диалоги доктора Фауста»…
Ахматова выслушала мои «Диалоги» с не меньшим вниманием, чем я слушал ее «Поэму без героя» (Ну вот, сравнялся с Ахматовой – дай пять! – М. А.)
Поэма состоялась.
И – ничего больше. И я уже не расспрашивал, как мне этого ни хотелось. Главное: Ахматова меня и поэму мою подтвердила. Остальное мне было уже не страшно.
А если бы Ахматова сказала: «Поэма – говно.»? То что, утопился бы в Карповке? Или, хорошо, Ахматова сказала, что состоялась. А вот показывает Басмановой, и та говорит: «Поэма – говно.» Так что утопился бы в Малой Невке? А где же романтическая убеждённость в своей гениальности? Убеждённости нет, есть лишь сомнения, которые он развеивает, размахивая руками изо всех сил. Среди новых ненавистников Бобышева был и Андрей Битов.
Бешеная брань и оскорбления сотрясали мембрану несчастного аппарата, завершась патетически:
– Вызываю тебя на дуэль!
По случайности я в этот момент был один в квартире и потому мог дать волю ответному негодованию, которое я подытожил, надеюсь, не хуже:
– Ты для меня и так уже мертв.
Надо же – фразеология: «ответное негодование» и самолюбование собственному якобы остроумию, это вместо того, чтобы лицом к лицу выяснить отношения. А вот с Бродским Бобышев выясняет отношения эрудированно научно-технически с инженерными вкраплениями.
…перед дверью к Басмановым происходило объяснение Иосифа, которого не пускали в дом, с Мариной, вышедшей к нему на лестницу. С моим появлением температура разговора подскочила вверх. Иосиф стал бросать в мою сторону какие-то дежурные безумства (дежурным безумствам храбрых поём мы песню. – М. А.)у хватаясь ладонями за лицо, жестикулируя, как мне казалось тогда, театрально, (а теперь не кажется? – М. А.) для большого зала (что делать, Бродский бросился в Басманову с головой, а не высчитывал каждый шаг, как Бобышев. – М. А.):
– Как ты не можешь понять? Ведь всюду во вселенной есть черные дыры. Дыры, понимаешь?.. И из них источается зло.
А ты, как ты можешь быть с ним заодно?
И тут вступает Бобышев, до сих пор запомнивший дословно свой ответ и, очевидно, считающий его верхом астрономического остроумия.
– Ну про черные дыры слыхали мы все из астрономии. Дотуда просто не доходят радиосигналы, или оттуда не отражаются… Но и помимо этих научных сообщений я догадывался – и описывал это кое-где – о существовании, как я называл их, щелей в мироздании, откуда дуют зловещие сквозняки. Так чем ты можешь меня удивить?
– Хватит! – вмешалась Марина. – Уходите вы оба! Я больше не могу этого слышать!»
Женщина решительно вернула мужчин на землю – Басманова просто умница! Мужчины действительно очухались и дальше пошло литературное:
Она исчезла, захлопнув дверь… Мы с Иосифом мирно спустились и побрели в одну сторону, заговорив, как это ни странно, тоном светским и безобидно-нормальным (заговорил Бобышев, а не Бродский, что характерно, так как Бобышев всё время пытается показать, что он хороший и зла ни на кого не держит, а все несправедливо злятся на него. – М. А.):
