В ситуации с роковым фельетоном в Вечернем Ленинграде, где строчки Бобышева приписывались Бродскому, Бобышев начинает суетиться и приговаривать, тогда как Бродский, ощущая явление Судьбы, молча идёт к ней навстречу.
На мой вопрос, что он собирается предпринимать, ответил вопросом:
– Зачем?
– Как «зачем»? Чтобы защищаться. Доказать, например, что стихи – не твои. Я готов свидетельствовать где угодно, предъявить рукописи…
– Дело совсем не в стишках…
Проглотил я и эти «стишки» – надо было договориться о главном.
Да не проглотил вовсе Бобышев, а до сих пор отрыгивает и снова жуёт, обижаясь, что его цеховая поэзия «стишками» названа. А Бродский не боялся свои вещи стишками звать, зная, что как их ни назови, они будут не менее значительными. Бобышев всё тревожится, что от его стишат убавится, если их не называть «стихотворениями».
Бобышев неуклонно стоял на страже «чести и достоинства» Ахматовой. Когда на вечеринке кто-то читает
четверостишие, в общем-то, почти комплиментарного тона про «ахматовских поэтов, поклонников стареющей звезды»,
о, тут что-то Бобышеву кажется гнусноватым. Так и пишет недоумённо «что-то». Поэт, а соответствующую рифму к слову «звезды» не знает. Чтобы Бобышев догадался о ней, чтецу пришлось делать паузу и Бобышев замечает: «все было бы ничего, но мне жутко не нравится эта пауза перед словом «звезда».
И дальше идёт объяснение другу с последовавшим геройским поступком:
…тут паузу кое-кто нехорошую сделал: перед словом «звезда». Надо морду бить. И я влепляю оплеуху Лернеру.
Вот какой герой цеховой поэт Бобышев и защитник старой (без паузы) звёзды.
В Америке
с Иосифом мы не общались, и он избегал пересечений со мной слишком даже заметно. Но однажды я позвонил ему, и мы поговорили по телефону: предмет был выше наших разногласий, поскольку касался Ахматовой.
Бобышев опять нашёл точное и поэтическое выражение для неприятия его Бродским: «наши разногласия». Это надо же так по-дипломатски выразиться?
Ахматова явно была законным и прекрасным предлогом для звонка Бродскому – ведь мог и письмо написать – но хотелось личный контакт установить. Однако в ответ он получил лишь холодную вежливость.
Заканчивает Бобышев воспоминания завистливой шуткой:
Мне живо представилась длинная очередь неустановленных памятников с протянутой потомству рукой – установите! Вот – памятник Блоку, Вячеславу Иванову, Мандельштаму и Ахматовой, да и Михаилу Кузмину… И Клюеву, и Есенину… Даже Тихону Чурилину!
Вдруг впереди всех в очередь становится Бродский.
Памятник Анны Ахматовой (бронзово):
Извините, Иосиф Александрович, вас тут не стояло!
Не понимаю я Бобышевского юмора, а понимаю, что тяжко страдает он от зависти, что Бродскому слава такая выпала, и считает, что незаслуженная, а это лишь возводит зависть в большую степень.
Бобышев полагает, что его верная защита Ахматовой от нападений на неё разных литераторов даёт ему право говорить в анекдоте от её имени.
Но время говорит иначе…
Бобышев до сих пор горит уже не из-за Басмановой, которой он теперь может позволить себе хамить. Горит Бобышев завистью, считая, что его несправедливо обошли славой. Вот и решил Бобышев ославиться и всем выкрикнуть «Я – здесь!». Чтобы его можно было бы осторожно обойти.
Мемуар ахматовской сиротки
[87]
Дмитрий Бобышев пишет книгу за книгой своего Человекотекста, а точней – человекотеста. Вот уж третью написал, вязкую и дряблую, как сырое тесто.
Но на третьей книге я убедился, что это не воспоминания вовсе, а фантастика. Причём не научная, а натужная и, как свойственно Бобышеву – вяло-подленькая.
Прежде всего, скажу, что я с Бобышевым никогда не встречался и даже не переписывался. Его попрошайничанье подать ему на пропитание Тайные записки Пушкина и мой отказ давать университетскому профессору книжные милостыни – за переписку считать не приходится, (см. Парапушкинистика. 2013
[88]).
Но Бобышев простить это мне не может и, вставая в позу Сальери, капает своим слабосильным ядом на каждого, кто его раскусил: от Бродского – до теперь и меня. Но у меня-то давно выработан иммунитет к любому яду, что очевидно из Парапушкинистики, и я, «резвяся и играя», перевариваю любой яд в питательный юмор.
Главный смысл, повторяю, в том, что я и Бобышев никогда лицом к лицу не встречались. К счастью для Бобышева.
Каково же было моё удивление, когда я прочитал следующее:
Прием состоялся на жилых просторах у Чалсмы, где я увидел даже тех, кто не был на выступлении, и, наоборот, не увидел тех, кого ожидал. В дружественной комплиментарной обстановке легко, хоть и с недоумением, замечались вкрапления неприязни – впрочем, весьма разрозненные. Мне же хотелось, чтоб всем было хорошо от стихов <…>
Еще одна чуждая фигура вилась средь гостей: молодой человек средиземноморской, а точней – одесской наружности. Обдал меня неприязненным взглядом, как измазал. Я спросил у него:
– Вы, должно быть, пишете… Стихотворец?
– Нет, я бизнесмен.
И – отошел. Но, узнал я, что он все-таки писака, – Михаил Армалинский, поэт в оригинальном жанре, а именно – порнограф. Мистификатор, автор поддельных «Интимных дневников А. С. Пушкина». Ну, и предприниматель чего-то такого по поводу купить и продать.
Чего ему было здесь нужно?..
(Дмитрий Бобышев. Увижу сам: Человекотекст. Кн. 3. Ж-л Юность, 2009. № 10. С. 26.
[89]) Назвать меня просто «евреем» или просящимся ему на язык «жидом» христианствующему Бобышеву, раздавленному тремя иудейскими богатырями из сирот-соратников, оказалось не по силам. Да и не по карману. Вот он и решил отыграться на пресловутой Одессе, в которой я, кстати, никогда не был.
Советская душа Бобышева загубила все его имевшиеся поэтические навыки, и поэзия предпринимательства видится ему в прозаических и постыдных для советского человека действиях «купить-про-дать».
В одном Бобышев оказался настоящим документалистом-лето-писцем, а не фатоватым фантастом: я – действительно Порнограф. А точней – Великий Порнограф.
