«ЧТО ТЫ ПРЕДЛАГАЕШЬ?»
Перкинс не понял это сообщение и ответил:
«ЕСЛИ ТЫ ИМЕЕШЬ В ВИДУ КНИГУ, ТО НАМ СТОИТ ОБСУДИТЬ ЭТО НА СЛОВАХ, КОГДА ТЫ ВЕРНЕШЬСЯ, ТАК КАК ВСЕ СОГЛАШЕНИЯ БУДУТ ЗАВИСЕТЬ ОТ ТВОИХ ТРЕБОВАНИЙ».
Он сообщил также, что не раздавал его адрес бездумно, но так как Митчелл – его адвокат и к тому же сказал Максу, что выйти с клиентом на связь важно для самого Вулфа, то Макс подумал, что это разоблачение будет вполне оправданно.
Протрезвев, Вулф извинился за телеграммы. Вообще, признался Том, он был так пьян, что даже не мог вспомнить, о чем они были. В поисках сочувствия он написал Перкинсу:
«Все эти волнения, печаль и разочарования двух последних лет почти сломали меня, и письмо Митчелла стало почти последней каплей. Я отчаянно нуждался в тишине и покое – письмо уничтожило все это, уничтожило радость и счастье, которые я надеялся извлечь из этого путешествия; ужасная несправедливость всего почти свела меня с ума».
Письмо Митчелла было связано с тем, что Вулф называл «вымогательством» – угрозой от мастера подделывания подписей по имени Мердок Духер, который занимался продажей рукописей Вулфа и удерживал у себя нечто такое, что Вулф захотел вернуть. Перкинс предложил откупиться от него любой ценой, редактор чувствовал, что необходимо положить конец всем этим тяжбам, которые оказывали на Тома такой ужасный эффект. Исполненный жалости к себе и неуверенности, Вулф осудил Перкинса за то, что тот выбрал такой способ. Писатель расценил поступок Макса как доказательство, что редактор хочет ослабить его. Том написал еще одно письмо, которое отправил с тем, «личным»:
«И ты, человек, которому я доверял и которого почитал больше, чем кого-либо другого в целом мире, пытаешься по каким-то безумным причинам, которые я не могу себе представить, уничтожить меня? Как расценивать события последних двух лет? Разве ты не хочешь, чтобы я двигался дальше? Не хочешь, чтобы я написал новую книгу? Разве ты не надеешься ради моей жизни и моего собственного роста, что мой талант реализует себя? Во имя Христа, в чем же дело? Мое здоровье сильно разбито: беспокойство, печаль и крушение иллюзий почти уничтожили мой талант. Ты этого хотел? Почему?» Гнев Вульфа вырос из убежденности писателя в том, что без Перкинса он не был годен для печати, а был всего лишь manquе́
[215] писателем. Сам Томас усугубил картину, публично признав то, что Перкинс с боем пытался сохранить в тайне. Вулф написал посвящение к «О времени и о реке» и главы «Истории одного романа», где отобразил вклад Макса, что и возымело теперь обратный эффект. Теперь они побуждали Вулфа выступать самостоятельно. В личном письме Вулф цитировал рецензентов, обвинявших его в зависимости от «технической и критической помощи Перкинса», и называл их такими «ничтожными и откровенно лживыми, что у него не было никакого страха перед их самыми страшными обличениями».
Вулф отдавал должное Максу за то, что он «был щедр и скрупулезен, оказывая помощь, которая была очень ценна». Но писатель заявлял также, что «такая помощь могла быть дарована и другими опытными людьми». Это было, скорее, понимание и признание того, что редактор был для автора «приятелем, которого ты знал и уважал не только как гениальную личность, но и как воплощение духа неподкупной честности – а именно такая помощь мне нужна. Помощь, которую мне дали; помощь, которую я надеюсь заслужить в будущем и о которой буду молиться».
В своем письме Вулф соглашался с Перкинсом, что им каким-то странным образом удавалось прийти к «полному и принципиальному» согласию друг с другом. Это было одним из величайших парадоксов их творческого брака, потому что, как вопрошал Вулф, «были ли еще с начала времен двое мужчин настолько разных, как мы с тобой? Знал ли ты других людей, которые так отличались бы с точки зрения темперамента, образа мыслей, чувств и поступков?». Вулф не представлял, как назвать те две крайности, которые они воплощали, но думал, что Максвелл Перкинс по своей натуре «консерватор», в то время как он сам «революционер».
Вулф считал, что за последние два месяца столкнулся с самым большим испытанием в жизни, а именно с огромной работой воображения. Но он едва ли осмелился бы говорить Перкинсу об этой работе «из страха, что идея, с которой нельзя мелочиться и которая, быть может, принадлежит к числу тех, которые приходят к человеку один раз за всю жизнь, может быть убита в зародыше холодным обращением, безразличием, растущей тревогой и догматизмом вашего консерватизма». Эта нерешительность писателя и отчужденность редактора стали для Вулфа достаточным свидетельством разрыва между ними. Если Макс с этим не согласен, считал Том, тогда он должен сказать, «есть ли хоть что-то в этом мире, с чем мы оба были бы согласны, так как мы не согласны насчет политики, экономики и абсолютно расходимся во мнениях о существующей системе окружающей жизни, о том, как живут люди, и о переменах, которые необходимо предпринять».
Перкинс неоднократно утверждал, что хотел бы опубликовать все, что бы Том ни написал. Но Том сомневался в честности этого намерения:
«Было много чего такого, что я хотел бы издать и что не было опубликовано. Оттого ли, что слишком длинно для журнала, но слишком коротко для книги; оттого ли, что слишком отлично в плане конструкции и качества от рассказа и слишком неполно для романа». Не критикуя ни Перкинса, ни процессы, которые сделали публикацию этих работ невозможной, Вулф отметил, что всегда придерживался мнения, что «самое лучшее, что может сделать человек, – написать нечто, что будет совершенно непригодно для удобных, но крайне ограниченных рамок современного издания». И, будучи «революционером», Вулф заявил Перкинсу: «Как мне кажется, дела не всегда обстоят именно так, как должны бы».
Вулф описал редактору великолепную идею, которую вынашивал в уме.
Он собирался написать свой вариант «Улисса», произведение, невероятная оригинальность и мощь которого не будут нуждаться в ограничениях, связанных с публикацией. Первая часть уже была в работе и называлась «Пес тьмы».
«Как и мистер Джойс, я собираюсь писать в свое удовольствие, и на этот раз никто не заставит меня что-то вырезать, пока я сам не захочу», – проинформировал он Перкинса.
Со времен выхода романа «Взгляни на дом свой, ангел», говорил Вулф, он ощущал, как в Максе растет надежда, что годы смогут умерить его и привести к «большему консерватизму, мягкой насыщенности и благопристойной умеренности». Вулф считал, что в некоторой степени это уже произошло, и признавал, что, кажется, позволил себе засомневаться в своем предназначении и отвлечься от цели, к которой вели его жизнь и талант.
«Я должен ограничивать количество прилагательных, во всех смыслах дисциплинировать наречия, умерить технические излишества и всю мою неуклюжую пышность, – писал Вулф Перкинсу, – но не пускать поезд под откос и не делать основной путь второстепенным».
Вулф считал, что Перкинс стал слишком боязливым и сомневается в том, что Том может написать и эти страхи могут затуманить его мнение как редактора. Если это будет продолжаться и дальше и распространится на все, что напишет когда-либо Вулф, то вполне может нанести «смертельный удар по всем жизненно важным органам моего творчества». Вулф понял, что если он действительно хочет продолжить писать для Scribners, то должен обратиться к «самой суровой цензуре – цензуре, которая будет удалять из всех текстов и всех отрывков любые сцены, персонажей и отсылки, которые могут иметь связь, даже удаленную, с издательством Charles Scribner’s Sons, с его сестрами, кузинами и тетушками».
