«То, что он увидел, конечно, было своего рода гигантским скелетом, – написал Вулф Эсвеллу, – но в любом случае ему удалось понять основную идею и движущую силу». Вулф предупредил Эсвелла, что новая книга по объему может стать даже больше, чем «О времени и о реке». И предполагал, что ему понадобится год непрерывной работы, чтобы представить финальный черновик.
К концу месяца он объявил, что «устал как собака» после всего, что написал, после всех юридических проблем, личных потрясений и общественных протестов. Ему нужна перемена обстановки, но он знал, что «проторенная дорожка» для этого больше не подходит. Вулф собирался уехать на Запад, затеряться среди высочайших деревьев Америки, величайших гор и чистейшего воздуха. Он хотел, чтобы в его отсутствие Эсвелл ознакомился с рукописью. Том пообещал ему:
– Я уеду ненадолго, и мы в любом случае увидимся в начале июня.
За неделю до отъезда Вулф принялся с трепетом собирать рукопись. И по мере этого он все больше и больше терял уверенность, что ему стоит показывать ее Эсвеллу.
«Я уверен в своей позиции, – написал Вулф агенту. – Но это все равно что показывать кому-то скелет доисторического животного, которого он никогда прежде не видел – это может шокировать».
Том сомневался несколько дней, но, перед тем как уехал, рукопись все же отправилась в Harpers.
Время от времени Перкинс обедал с Элизабет Новелл, но теперь эти встречи стали не такими сердечными, как когда-то. Во всех репликах Перкинса ощущалась некая задумчивость. Одним июньским вечером, когда Том все еще путешествовал, Макс уныло спросил у Элизабет, как там Том и чем он занят. Тринадцать лет спустя мисс Новелл вспоминала, что в тот день Перкинс казался ей «ужасно старым, уставшим, разочарованным и трагичным».
Она написала Вулфу полный отчет об этом обеде и обо всем, о чем они говорили. Запечатав конверт, она поняла, что описала их разговор, будто сплетню, хотя, конечно, и не злую.
«Я просто с грустью написала о том, что он выглядел старым и трагичным – из-за Тома и всего мира», – вспоминала она впоследствии. Но письмо все-таки отправила. Шла третья неделя июня, и Том уже проехал весь Средний Запад и был на пути в Сиэтл. После долгой битвы с собственной совестью он решил немного растянуть путешествие. Запад захватил его, но он был все таким же уставшим и подавленным. Письмо мисс Новелл о Перкинсе его очень огорчило, и он снова погрузился в мрачные мысли, на сей раз связанные со сплетнями литературного мира о его уходе из Scribners. Воображение Тома разыгралось, и он стал думать о Перкинсе совсем в другом свете. Он написал своему агенту:
«Он был моим другом шесть лет – как мне казалось, лучшим из всех, которые у меня когда-либо были, – а затем меньше чем за два года он обернулся против меня: все, что я делал с тех пор, было плохо, он не сказал ни об этом, ни обо мне ни единого хорошего слова. Как если бы он рассчитывал на мой провал… Что может заставить людей делать такие вещи?»
Когда он услышал истории, что продавцы Scribners рисуют его в глазах американцев как какого-то перебежчика, то поверил, что им было «поручено распространять все эти обвинения», и предположил, что сигнал был дан Перкинсом, который, «прикрываясь маской дружбы, делал то же самое. Как будто он, руководствуясь какими-то несбыточными мечтами, хочет, чтобы я пришел к нему со своим горем как с подачкой его гордости и непоколебимой уверенности в том, что он всегда и во всем прав. Это трагический изъян его характера, который мешает ему признать, что он обидел кого-то или сам был не прав. Это на самом деле его огромная слабость, и я считаю, что именно в ней корень его проблем – его растущая реакция, чувство поражения, личная трагедия в собственной жизни и жизни его семьи, которая была так заметна в последние годы».
Том добрался до Портленда, штат Орегон, в полной уверености, что Макс Перкинс настроен против него и его работы.
«Я хочу полностью разорвать эту связь. Когда-нибудь, возможно, если он сам захочет, я восстановлю ее, – писал он Элизабет Новелл. – Но пока что не стоит играть с огнем».
Он дал ей четкие инструкции:
«Не говорите ему ничего обо мне или о том, чем я занят: поверьте, это единственная возможность избежать неприятностей».
Это уже не было личным вопросом.
«Если я ошибался, это покажет моя работа, – написал он мисс Новелл. – Если ошибался он, это покажет его жизнь».
За последние две недели июня Вулф проехал по всему тихоокеанскому побережью, от Сиэтла до мексиканской границы, а затем углубился в континент на тысячу миль и отправился на северо-запад, к канадской границе. Эдвард Эсвелл тем временем путешествовал по книге, которую оставил ему Вулф.
«ВАША НОВАЯ КНИГА ПОТРЯСАЕТ ПО ОБЪЕМУ И ПОСТРОЕНИЮ. ЭТО ЛУЧШЕЕ ИЗ ВСЕГО, ЧТО ВЫ КОГДАЛИБО ПИСАЛИ. Я ВСЕ ЕЩЕ ПОГЛОЩЕН ЕЮ. УВЕРЕН, ЧТО, КОГДА ВЫ ЕЕ ЗАКОНЧИТЕ, ОНА СТАНЕТ ВАШИМ ВЕЛИЧАЙШИМ РОМАНОМ. НАДЕЮСЬ, ВСКОРЕ ВЫ ВЕРНЕТЕСЬ ЗДОРОВЫЙ И ПОЛНЫЙ НОВЫХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ», – телеграфировал он Тому в Сиэтл 1 июля 1938 года.
Автор хотел задержаться в Сиэтле еще на какое-то время, чтобы поработать над своими записками о путешествии и перепечатать их. Он описал Эсвеллу свой западный дневник как «огромный калейдоскоп, в который, я надеюсь, мне удалось вплести все сферы жизни и Америки».
Эсвелл ответил:
«Со времен Уитмена никто не чувствовал Америку так, до мозга костей, как это удается вам, и никто не был способен выразить свои чувства так, как это делаете вы».
Второго июля 1938 года доктор Е. К. Рудж из Сиэтла отправил Эсвеллу телеграмму:
«ТОМАС ВУЛФ СЕРЬЕЗНО БОЛЕН И НАХОДИТСЯ В ЛЕЧЕБНИЦЕ. ПРИШЛИТЕ ДАННЫЕ ДЛЯ ОПЛАТЫ».
Эсвелл немедленно ответил, что банковский счет Вулфа в состоянии покрыть все обоснованные расходы и что врачи должны обеспечить писателю самый лучший возможный уход. Вскоре Рудж написал ему снова:
«ТОМАС ВУЛФ ЗАБОЛЕЛ В ВАНКУВЕРЕ. РАЗВИЛАСЬ ПНЕВМОНИЯ. ПЕРЕНАПРЯЖЕНИЕ ВСЛЕДСТВИЕ ДОЛГОГО ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ОКРЕСТНОСТЯМ. ПОВЫШЕННОЕ ДАВЛЕНИЕ И ЛИХОРАДКА ПРИВЕЛИ К УЧАЩЕННОМУ СЕРДЦЕБИЕНИЮ И ДЫХАНИЮ. УЖАСНЫЙ КАШЕЛЬ И ТЕМПЕРАТУРА. В ПОНЕДЕЛЬНИК НОЧЬЮ – 105 ГРАДУСОВ, УТРОМ В СРЕДУ – 100.
[242] КАЖЕТСЯ, КРИЗИС МИНОВАЛ, ЕМУ ЛУЧШЕ. ОСЛОЖНЕНИЕ НА ПОЧКИ ПРОХОДИТ».
Мисс Новелл решила, что нужно сообщить Перкинсу хоть что-то по поводу болезни, но она высказалась о состоянии Вулфа настолько неясно, что невероятно встревожила редактора. Двадцать пятого июля Макс написал Фреду Вулфу, попросив его прислать о Томе хотя бы открытку: «Я не могу выяснить ничего, на что можно было бы положиться. Все, что я знаю, – это то, что он был сильно болен и, возможно, болен сейчас», – объяснил он. Перкинс хотел написать Тому лично, но мисс Новелл намекнула, что даже письмо от бывшего редактора может ухудшить его состояние.
