Фред Вулф приехал к брату в Сиэтл. Оттуда он написал Перкинсу, что у Тома тяжелый случай бронхиальной пневмонии. К августу врачи заметили, что Вулф стал поправляться, хотя силы возвращались очень медленно. Когда он достаточно поправился, Фред рассказал ему о беспокойстве Перкинса. Том попросил Фреда послать Максу его любовь и добрые пожелания.
«Я думаю, истина такова, что старина Том просто настолько сильно измучил себя, что это и привело к болезни. Я подожду, пока он окончательно выздоровеет, после чего напишу ему, что бы они там ни говорили», – написал Макс Фреду.
Перкинс не получал новостей много дней, но все равно написал Тому. Он подумал, что Вулфу будет интересно услышать «кое-какие сплетни» из Нью-Йорка.
«Я сам путешествую только домой и на работу, я родился и всегда был таким, поэтому мало где бываю, – писал он Тому. – Но когда бываю, захожу в старые места, такие как Cherio’s, Chatham Walk или Manny Wolf’s, и все спрашивают о тебе».
Макс говорил ему, что снова поселился в Нью-Кейнане. Навещал внуков, так как у Берты родилась еще и дочь, а у Зиппи – сын с «суровым выражением лица», и оставался ночевать в пустых спальнях. Бизнес шел в гору, и Макс думал, что так будет и в следующем году. «The Yearling» Марджори Ролингс принес Scribners огромный успех. Все в офисе были такими, какими их помнил Вулф, кроме разве что Джона Холла Уилока, который, по словам Макса, рисковал «совершить глупость» и жениться. Все друзья Вулфа «очень беспокоились» насчет его болезни.
«Но, если честно, Том, – писал Перкинс в заключение, – это может быть лучшим из всего, что с тобой когда-либо происходило, так как ты сможешь начать с чистого листа после хорошего отдыха».
Перед отправкой послания Перкинс узнал от мисс Новелл, что Том перенес небольшую регрессию, поэтому, вместо того чтобы отправить письмо напрямую, адресовал его Фреду и попросил его решить, принесет ли оно Тому пользу или вред.
«Если есть хоть какая-то причина, по которой ему лучше не видеть письмо, выбросьте его», – написал Макс. Письмо Перкинса расшевелило Вулфа. Он собрал все силы и попросил бумагу и карандаш. Дрожащей рукой он вывел:
«Дорогой Макс!
Я поступаю против правил, но у меня дурное предчувствие, и поэтому я хотел передать тебе эти слова.
Я прошел долгий путь, побывал в чужой стране и видел злодея очень близко. Не думаю, что я сильно испугался, но жизнь все еще цепляется за меня – я отчаянно хотел и хочу жить, я думал о тебе тысячу раз и хотел бы снова тебя увидеть. Я чувствую невозможную тоску и сожаление по поводу всей работы, которую я не сделал и всей работы, которую должен сделать. Но теперь я знаю, что я лишь горстка пыли, и чувствую, как в моей жизни уже распахнулось огромное окно. Я не знал этого раньше; и если пройду через это, боже, я надеюсь, что смогу стать лучше; странно, но я не могу объяснить это, я стал глубже и мудрее. Если я встану на ноги и выйду отсюда, пройдет еще немало месяцев, прежде чем я вернусь. Но если все же встану на ноги – я вернусь. Не важно, что будет – у меня было предчувствие, и я хотел написать и сказать: что бы ни случилось или случится, я всегда буду думать о тебе и чувствовать себя так, как в тот день, 4 июля, три года назад, когда ты встретил меня в порту, мы отправились на крышу высокого здания и все это странное, вся эта слава и сила жизни и самого города оказались у наших ног.
Навсегда твой,
Том»
«Я был счастлив получить твое письмо, – ответил Макс Тому в Сиэтл 19 августа. – Но больше не пиши. Этого достаточно, и я всегда буду это ценить. Я помню ту ночь, волшебную ночь, и то, как выглядел город. Я всегда хотел вернуться туда, но, пожалуй, лучше не стоит, ибо вещи никогда не повторяются».
На следующей неделе Фред сказал Перкинсу, что, возможно, Тому не следует писать. Последнее усилие привело к тому, что у него началась лихорадка и болезнь вернулась. Состояние оказалось куда серьезнее, чем бронхиальная пневмония, но были надежды, что он идет на поправку.
«Давайте вместе помолимся, чтобы так и было», – написал Фред Максу.
Хемингуэй вернулся из Испании и встретился в Перкинсом в Stork Club.
[243] Перкинсу он показался «потрепанным и обеспокоенным, но в остальном все было хорошо». Хемингуэй улетел в Ки-Уэст тем вечером. Летом Макс вел переговоры о публикации его пьесы «Пятая колонна» и сборника рассказов.
Решение было принято. Макс был как на иголках, беспокоясь о здоровье Вулфа. Планировалось издать все в одной книге под названием «Пятая колонна и первые сорок девять рассказов». Перкинс сформировал содержание и удостоверился, пропало ли имя Скотта Фицджеральда из «Снегов Киллиманджаро». Он увидел, что Хемингуэй заменил его на «Скотт». Зная, каким чувствительным может быть Фицджеральд, редактор уговорил Эрнеста использовать другое имя.
Хемингуэй снова приехал в Нью-Йорк 30 августа и позавтракал с Перкинсом в отеле Barclay. Он согласился изменить имя Скотт на Джулиан и спросил мнение Макса относительно нового романа. Он мог бы начать и написать несколько коротких историй об испанской войне. Он хотел еще раз взглянуть на Испанию, а написать о ней уже в Париже – там, где он мог спокойно работать, но все же одним глазом поглядывать на сражения.
Перкинс понял, что левые американские интеллектуалы, поддерживающие лоялистов, мешали Хемингуэю заняться любой серьезной работой, пока он сам в Штатах. Теперь они считали Эрнеста своим и приставали с просьбами о публичном выступлении. Поэтому Перкинсу понравилась идея Эрнеста покинуть Америку.
Через Гарольда Обера Макс узнавал о летних занятиях Скотта. Он слышал о планах Фицджеральда относительно нового романа и похвалил его за экранную адаптацию «Трех товарищей» Ремарка.
«Я знал, что ты добьешься в этом деле огромных успехов, и единственное, чего я боялся, – что ты окажешься для них слишком хорош, – написал ему Макс. – И я до сих пор этого боюсь, потому что, если ты увлечешься кино слишком сильно, не захочешь вернуться к писательству».
Макс сообщил Скотту то, что недавно узнал от Элизабет Леммон. Она переехала в дом на границе с Велбурном. Здание когда-то было часовней для прислуги из поместья. Она решила, что скромный «домик-церковь» станет ее домом до конца жизни.
«Она выглядит очень счастливой, – написал Макс Скотту, задумчиво добавив при этом: – Но мне кажется совершенно неправильным, что она будет жить там одна».
В конце лета он спросил и у Скотта, и у Элизабет, не найдется ли у них времени написать старому «одинокому Волку». Том пролежал с высокой температурой семь недель, и врачи были очень обеспокоены. К концу первой недели сентября у него заподозрили заболевание головного мозга. Состояние пациента оказалось куда более серьезным, чем, как врачи предполагали, они могут справиться в Сиэтле. По настоянию персонала семья Вулфа организовала его транспортировку на поезде через весь континент в больницу при университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, где его жизнь, возможно, сможет спасти доктор Уолтер Дэнди, выдающийся нейрохирург.
