«Изучение всей массы его рукописи в какой-то степени напоминало раскопки древней Трои, – написал редактор из Harpers по поводу неопубликованной сокровищницы текстов Вулфа. – Это все равно что наткнуться на останки древней цивилизации, всячески сгоревшей и позабытой. Одни части рукописи были написаны не раньше, чем за четыре месяца до его смерти. Другие датировались временем, когда вышла книга “Взгляни на дом свой, ангел”, и по факту были выброшены из нее, в то время как третьи приходились понемногу на все эти годы». Эсвелл понял то, что было известно Перкинсу уже много лет: Вулф не писал «книг» в привычном смысле этого слова:
«В действительности Том написал лишь одну книгу, в четыре тысячи страниц, включавшую в себя все его работы. Отдельные названия, которые носили его имя, были названиями многочисленных томов одной главной книги. Эти части были разделены исключительно ради удобства».
Перкинс настаивал, что концепция работы выглядела весьма ясно в сознании автора. Мог ли теперь кто-то другой упорядочить все отмеченные части – оставалось вопросом. Следуя указанным Перкинсом рубрикам – заметкам, которые он делал, работая с романом, – Эсвелл понял нечто «удивительное насчет этой рукописи, действительно потрясающую вещь: как только все лишнее было убрано, а все незаконченные фрагменты и огромные ломти материала, который не принадлежал книге, были выброшены, все части встали на места и соединились, как кусочки большой головоломки».
В конце года Перкинс, будучи душеприказчиком, отметил, что один гигантский роман под названием «Паутина и скала» будет опубликован издательством Harpers в начале лета 1939 года. Он также сказал, что осталось немало материала для сборника рассказов, который будет издан чуть позже.
Но ни одна часть прочитанного не показалась Перкинсу столь любопытной, как отрывки о Фоксхолле Мортоне Эдвардсе. На тысяче страниц, исписанных почерком таким размашистым и торопливым, что на одну страницу приходилось всего по двадцать пять слов, Томас Вулф изобразил пародию на своего редактора. Вулф всегда считал, что описать кого бы то ни было можно, лишь проследив с момента, как этот кто-то просыпается по утрам и занимается своими повседневными делами, какими бы банальными они ни были. В изображении Тома все чудачества оказались несколько преувеличены. Но созданный им портрет Перкинса был идеальным, за исключением того, что Вулф никогда не видел редактора в постели или вскоре после пробуждения. Автор, несомненно, думал, что знает своего героя так хорошо, что может свободно дофантазировать:
«Во сне Лис был олицетворением бесхитростности и простодушия. Спал он на правом боку, слегка поджав ноги, подсунув под щеку руки, и тут же на подушке лежала его шляпа. Когда он спал, было в нем что-то трогательное: в свои сорок пять он явно смахивал на мальчишку. Совсем не трудно вообразить, будто эта старая шляпа на подушке – игрушка, которую он с вечера прихватил с собой в постель, да так оно и есть!»
[246]
Затем Вулф представлял, как Фокс садится, хватает шляпу и нахлобучивает на голову, покачиваясь, встает с кровати и направляется в душ.
«Лис хочет стать под душ, замечает на себе пижаму, вздыхает и стаскивает ее. Раздетый, в чем мать родила, не считая шляпы, снова лезет под душ, но вспоминает про шляпу и в страшном смущении – волей-неволей надо признаться, до чего же все это нелепо, – сердито щелкает пальцами и негромко, недовольно соглашается:
– А, ладно! Так и быть!
Итак, он снимает шляпу – а она нахлобучена глубоко, сидит плотно, приходится сдергивать ее обеими руками и прямо-таки вывинчиваться из нее, – нехотя вешает ее, изрядно помятую, на крючок на двери, еще минуту не сводит с нее неуверенного взгляда, словно не решаясь с нею расстаться, и, наконец, все с тем же изумленным видом становится под шипящие струи кипятка, под которыми можно свариться вкрутую!»
Затем Вулф описал, как Фокс одевается:
«Все сидит прекрасно. На Лисе всегда все сидит прекрасно. Он никогда не знает, что на нем надето, но надень он хоть мешок из дерюги или саван, завернись он в парус или в кусок холста – все с первой минуты сидело бы на нем прекрасно, во всем была бы элегантность, безупречный стиль. Все его вещи ему под стать: что ни наденет, всему тотчас передается его изящество, достоинство и непринужденность».
Вулф следовал за Фоксом на протяжении всего его рабочего дня. «Ох, этот хитрюга Лис, как простодушен был он в своей хитрости, как хитер в своем простодушии! Как честен в лукавстве и как лукаво честен, как удивительно изворотлив во всех отношениях и как прям во всей своей удивительной изворотливости! Слишком прям, чтобы стать бесчестным; слишком бесстрастен, чтобы завидовать; слишком беспристрастен, чтобы быть способным на слепую нетерпимость; натура слишком справедливая, проницательная, слишком сильная, чтобы ненавидеть; он был слишком порядочен, чтобы поступать низко; слишком благороден, чтобы опуститься до подозрительности; слишком простодушен, чтобы разобраться в бесчисленных кознях кипящей вокруг подлости, и, однако, его никто еще ни разу не провел!»
Он вплел даже его глухоту:
«Глухой, черта с два! Глухой, как лисица! Эта его глухота – увертка, фокус, обман! Когда хочет, он отлично слышит! Если говоришь такое, что он хочет услышать, уж он услышит, даже если говоришь через улицу, и не говоришь, а шепчешь! Он же сущий Лис! Можете мне поверить!» Так Вулф с помощью своего пышного воображения явил миру человека, которым восхищался всю жизнь. Неизвестно, как Перкинс воспринял картинку, за исключением того, что он с легкой досадой признался мисс Леммон, что и не подозревал, будто, по словам Вулфа о Фоксе, вечно «пренебрежительно фыркал». Известно, что он не просил Эсвелла как-то изменять или удалять что-либо из материала о Фоксхолле Эдвардсе. Так он прошел последнее испытание своей политики невмешательства в работу автора.
Издательству Harpers понадобилось семь с половиной месяцев, чтобы объединить книгу Вулфа, а Перкинсу – привести в порядок дела, связанные с наследством писателя. Редактор ответил на вопросы всех любопытствующих исследователей и написал все предложенные статьи, чтобы поддерживать имя Вулфа. Он разобрался со счетами за медицинское обслуживание Тома и попытался взять на себя своего рода управление его изданием, стараясь не наступать никому на ноги. И после недель молчания из-за своей ужасной занятости Макс написал Элизабет Леммон и ей, только ей, признался, как ужасно выдохся эмоционально. Он часто представлял себе ее спокойную деревенскую жизнь в «домике-церкви» в Миддлбурге и написал ей в декабре 1938 года:
«Хотелось бы мне подхватить туберкулез и отправиться в Саранак на полгода, а потом снова прийти в форму. Мне было бы по душе скучать и просиживать долгие вечера. А вот вы поняли, как нужно правильно жить».
В том же месяце Уиллард Хантингтон Райт – С. С. Ван Дайн – поднялся на пятый этаж здания Scribner и попросил Перкинса быть его душеприказчиком. Одна только мысль об этом была для Перкинса словно соль на рану, учитывая, что Райт был на несколько лет младше Макса. Но редактор дал согласие. Он видел, что здоровье Райта в неважном состоянии. Недавно Райт и Перкинс вместе пили «чай», и, глядя в бокал с «Courvoisier», Райт заявил не терпящим возражения тоном:
