«Во всяком случае, я снова жив – смог пережить октябрь со всеми его трудностями и лишениями, унижениями и борьбой. Я не пью. Я не великий человек, но иногда думаю, что безличное и объективное качество моего таланта и жертвы, принесенные во имя него, частично сохранили его жизненную ценность и своего рода эпическое величие. Так или иначе, после долгих часов я смог успокоить себя этим заблуждением».
Скотт честно писал Зельде, которая снова была в больнице в Северной Каролине. В очередном письме он сломался и с горечью отметил в нескольких предложениях:
«Двадцать лет назад “По эту сторону рая” была бестселлером и мы поселились в Вестпорте. Десять лет назад в Париже состоялся последний американский сезон, но мы отказались от участия в гей-параде, и ты уехала в Швейцарию. Пять лет назад у меня случился первый серьезный приступ болезни и я отправился в Эшвилл. Наш карточный домик стал рушиться слишком рано».
Еще никогда Фицджеральд не чувствовал себя таким отстраненным от жизни на Востоке, которая всегда так завораживала его. Новости о друзьях, включая Хемингуэя и Элизабет Леммон, он получал от Перкинса: «Прелестная, непорочная дева, принесенная в жертву тому, что, как я понял, было тщеславием ее родных».
Сам Скотт разорвал с ней все контакты, но не мог забыть некоторых непристойных личностей, которые расхаживали по Велбурну, точно аристократы.
«И среди всего этого Элизабет была точно чистый снег. Это невыносимо грустно», – говорил он. И после долгих лет, в течение которых он подписывал свои письма к Максу как «Неизменно твой», «Всегда твой», Скотт подписал одно «С любовью к вам и всем поколениям».
Перкинс тоже думал о мисс Леммон. Он и Луиза виделись с ней во время одного из коротких визитов Элизабет в Нью-Йорк. Она возила на выставку выращенных ею боксеров. Перкинсы показались ей как никогда разобщенными.
«Луиза всегда играла роль непонятой жены», – вспоминала Элизабет. Однажды, когда они с ней оказались наедине, Луиза в порыве откровения спросила:
– Элизабет, ты выйдешь замуж за Макса, если я с ним разведусь?
Вопрос об их расставании никогда не поднимался всерьез. Это просто был способ сбросить собственное плохое настроение.
Что касается мисс Леммон, ее друзья из Миддлбурга утверждали, что она так никогда и не встретила человека, который был не хуже Макса Перкинса. Она так никогда и не вышла замуж. Прежде чем вернуться на Юг, она напомнила Максу, что астролог Эванджелина Адамс сказала, что в промежутке между концом 1941 года и началом 1942-го дела Америки будут очень плохи.
«Жаль, что вы сказали мне об этом. Теперь я постоянно об этом думаю», – написал он Элизабет. Тогда Перкинс уже был подвержен фаталистическим настроениям, даже в отношении дружбы с мисс Леммон.
«Элизабет, я не думаю, что мы когда-нибудь снова увидимся, – написал он ей в мае 1940 года. – Но я помню все о каждой нашей встрече, и мало что в моей жизни может с ними сравниться. Я всегда думал о вас».
Но они все же встретились. В 1943 году Элизабет приехала в Нью-Йорк и встретилась с Максом в баре отеля Ritz. Они сидели за маленьким столиком, и впервые за все это время он заговорил об их отношениях.
– О Элизабет, – сказал Макс, потянулся через стол к ее руке, но едва коснулся ее. – Это безнадежно.
Элизабет посмотрела ему в глаза.
– Я знаю, – ответила она.
Это поставило точку в их первом и последнем разговоре на эту тему.
Они продолжили переписку.
В октябре 1940 года Перкинс отправился в Виндзор, чтобы навестить мать. Через несколько дней после этого Элизабет Перкинс, последняя из детей сенатора Эвартса, скончалась в возрасте восьмидесяти двух лет.
Перкинс заметил, что люди в Нью-Йорке наконец-то «стали оживать в отношении войны и в них проснулось тревожное понимание, что мы должны подготовиться и в то же время помочь Англии любыми способами “сократить эту войну”».
С другой стороны, Хемингуэй, обычно такой воинственный, в этот раз счастливо уединился в том месте, которое называл «хижина на вершине холма». Из окон его огромной, полной воздуха виллы Финка Вихия открывался вид на бухту Гаваны. Предполагалось, что это будет храниться в секрете, но Макс сказал Фицджеральду, что Марта Геллхорн живет вместе с Эрнестом.
«Вы знаете, похоже, что он разведется с Паулиной и, вероятно, женится на Марте Геллхорн, – написал он Скотту. – Это настолько всем известно, что вы наверняка и сами слышали, но все равно это должно держаться в строжайшем секрете». Фицджеральд считал «странной мысль, что Эрнест может жениться на по-настоящему привлекательной женщине. Я думаю, в этот раз картина будет несколько иной, чем со всеми этими его созданиями в духе Пигмалиона».
В конце ноября Хемингуэй и Марта были в Нью-Йорке во время медового месяца. Не успели они «узаконить» свои отношения, как она отправилась на Бирманскую дорогу,
[254] чтобы осветить для «Collier’s» войну, которая надвигалась на Китай. Эрнест планировал присоединиться к ней через месяц.
К тому моменту роман «По ком звонит колокол» уже вышел. Перкинс отправил подарочные экземпляры почти всем, кого знал. А остальные уже, похоже, купили сами. Перкинс злорадствовал над дюжинами пристыженных критиков.
«Они должны были знать о том, что Хемингуэй пережил трудное время, – написал Макс Элизабет Леммон, – и что пока он не мог вырваться и двигаться дальше, все, что ему оставалось, – жить с этим».
Продажи книги стремительно росли, и вскоре «Клуб книги месяца» уже ожидал продажи не менее четверти миллиона экземпляров.
Эрнест отправил копию «По ком звонит колокол» Скотту Фицджеральду, «с любовью и уважением». Фицджеральд был о книге несколько иного мнения, чем Перкинс и остальные. По секрету он признался Шейле Грэм, что она «не дотягивала до стандартов Хемингуэя. Он написал ее для экрана». Но Хемингуэю он ответил без единого намека на неодобрение.
«Это отличный роман, – написал он. – Никто не смог бы написать лучше. Спасибо за заботу и преданность». Перечислив несколько любимых сцен и сравнив некоторые отрывки текста с «цельной напряженностью» текстов Достоевского, Фицджеральд также включил в свое поздравление упоминание об огромном успехе книги.
«Я чертовски завидую тебе – безо всякой иронии», – написал он. (За несколько лет до этого в своем блокноте под пометкой «Л», что означало «литература», Скотт нацарапал: «Я говорю голосом неудачи, Эрнест – голосом успеха. Нам больше не сидеть за одним столом».)
И хоть Фицджеральд не мог себе этого позволить, он решил целиком отдаться книге о Голливуде. Тринадцатого декабря 1940 года он написал Максу, что его роман стремительно развивается.
