В начале января Макс снова написал Зельде: «Он явился в общество в определенную эпоху, которой сам же дал имя, но многое из того, что он написал, принадлежит не какому-то конкретному времени, но времени в принципе».
Однако было важно осторожно помочь появиться на свет работе, которая отдала бы последние почести Скотту и продемонстрировала, что его нельзя отождествлять исключительно с веком джаза. И самым болезненным было то, что, как Макс написал Элизабет Леммон, «книга, которая могла бы доказать это, была невероятно многообещающей и весьма далекой от завершения».
Пока решались вопросы с завещанием Фицджеральда, его дочь Скотти осталась без денег. Перкинс договорился с судьей Биггсом, Джералдом Мерфи и Гарольдом Обером оплатить ее учебу в Вассаре и, кроме того, выплачивать ей ежемесячное пособие.
«Не знаю, как отблагодарить вас за цветы, за то, что вы приехали в Балтимор, и больше всего – за ваше доброе решение оплатить мое обучение в колледже. Если к 1944 году мир окончательно не рухнет, я смогу вернуть вам долг. Надеюсь, к тому моменту я смогу написать роман и прислать вам на рассмотрение».
Макс прислал Скотти небольшой литературный совет – высказывание, которое он отправлял каждому студенту, который обращался к нему. Он подчеркнул важность обучения по программе свободных искусств, но советовал ей всячески избегать курсов писательского мастерства.
«Каждый должен найти свой стиль, но найти его можно только за пределами литературы», – заверял он Скотти.
Она была добросовестной студенткой, но подумывала о том, чтобы бросить учебу и найти работу. Макс знал, как важно было для Скотта, чтобы она стала первой в их семье, кто имел диплом колледжа. Используя те же дипломатические тонкости, что и в письмах к Скотту, в которых уговаривал его закончить роман, Перкинс написал Скотти в конце ее первого года: «Ты закончила первый год, остальные пролетят очень быстро, и ты будешь все так же молода, но к тому же вооружена дипломом».
Финансовое положение Зельды тоже было плачевным. Она просила Перкинса узнать, нет ли какой-нибудь возможности прислать ей немного денег, чтобы она могла оплатить свое содержание; она теперь жила со своей матерью в Монтгомери, штат Алабама. Зельда спрашивала, не было ли это «самым подходящим временем, чтобы опубликовать книгу, если вы все еще намерены это сделать». Она писала ему: «Эта книга была о жизни Ирвинга Тальберга, как Скотт, наверное, вам уже говорил. Скотт был глубоко очарован теми великими умами, которые контролировали потоки общественных настроений. Он хотел сделать осязаемым неукротимое постоянство цели и движущую необходимость достижения, а также способность к разумному и ловкому манипулированию магическими силами, которые отличают таких людей от остальных».
Перкинс все еще не мог ответить четким планом. Шейла Грэм, которая не приехала на похороны Фицджеральда из соображений приличия, навестила Перкинса в Нью-Йорке в январе. Макс был очень рад видеть ее даже при таких обстоятельствах.
«Я считаю, что она очень ему подходила, да и сама по себе она невероятно хорошая девушка», – написал Перкинс Хемингуэю после их встречи. Она много говорила о романе Скотта. Макс даже начал думать, что некоторые части незаконченной рукописи можно было бы каким-то образом напечатать по отдельности. Через три недели после смерти Фицджеральда Шейла Грэм прислала Перкинсу перепечатанную версию незаконченной книги под названием «Любовь последнего магната» и множество личных записей Скотта. Она обратила особое внимание Макса на одну из них – ту, в которой Скотт выражал намерение вернуть своих читателей. Эта книга, как отмечал Скотт, была предназначена для двух разных поколений – «семнадцатилетних, в лице Скотти, и сорокапятилетних, как Эдмунд Уилсон». В заключение он приводил неотправленное письмо, написанное им актрисе Норме Шерер, жене Ирвинга Тальберга, который занимал пост главы Metro-Goldwyn-Mayer, пока не умер в 1936 году в возрасте тридцати семи лет.
«Дорогая Норма!
Вы сказали, что мало читаете по причине плохого зрения, но я думаю, эта книга вас заинтересует. Несмотря на то что история является чистейшей выдумкой, возможно, вы увидите, что она представляет собой попытку сохранить образ Ирвинга. Мое личное впечатление о нем мимолетно и ослепительно и вдохновило меня на создание лучшего образца характера Стара – хотя я и включил в него некоторые качества других людей и, что неизбежно, некоторую часть своих. Я изобразил трагическую судьбу, а жизнь Ирвинга, разумеется, не была трагичной, если не считать его борьбы с болезнью, потому что никто не пишет трагедий о Голливуде (“Звезда родилась”
[256] была нежной и прекрасной, не трагичной), в то время как там на самом деле часто происходят роковые и героические события».
Мисс Грэм также нашла отрывок, адресованный Фицджеральдом самому себе, и он был таким трогательным и ироничным, что она отправила его Перкину.
«Я хочу создать сцены пугающие и неповторимые. Я не хочу быть таким же очевидным для читателя, как мои современники, например Эрнест, который, как сказала Гертруда Стайн, создан для музея. Мне вполне достаточно какого-нибудь скромного бессмертия, если я и дальше буду неплохо справляться».
В конце января Макс отправил Шейле Грэм отчет о том, как продвигаются дела. Он высказывал сожаление, что до сих пор так и не смог найти четкое решение в вопросе о печати романа.
«Все, что я знаю, так это то, что книга обещает быть самой зрелой, богатой и в глубоком смысле блестящей из всех, которые он когда-либо писал. Также я думаю, что Стара, хоть и в незавершенном виде, можно считать лучшим персонажем… Сердце разрывается, когда понимаешь, какой могла бы стать эта книга и что она осталась незакончена».
Слова Перкинса довели Шейлу Грэм до слез.
«Пожалуйста, сделайте с ней что-нибудь, – умоляла она редактора. – Меня сводят с ума мысли о том, с какой радостью и усердием он трудился, перед тем как умер». Она была согласна с Максом, что никто, кроме Скотта, даже предположительно не смог бы закончить книгу; но, похоже, если опубликовать ее в исходном виде, отбросив неразвитые пассажи, от которых Фицджеральд наверняка отказался бы и сам, то все равно осталось бы достаточно много материала, чтобы опубликовать роман в форме «своего рода прерванной симфонии». Как и после смерти Ринга Ларднера, Перкинс проконсультировался с Гилбертом Сэлдесом, который, по мнению Макса, обладал «отличным практическим и критическим чутьем». Сэлдес прочитал рукопись, и на следующей неделе Перкинс сообщил душеприказчику Скотта Джону Биггсу, что мнение, к которому они пришли с Сэлдесом, оказалось единым.
«Незаконченная книга – самая интересная. То, что она незакончена, – это трагедия. Очевидно, что это был большой шаг вперед. Я не говорю, что она была лучше буквально, в плане стиля написания, или что была бы лучше, чем “Великий Гэтсби”. Но ей присуще старое доброе волшебство, которым Скотт умел наполнить предложение, абзац или фразу. В ней была своеобразная мудрость, и никто прежде не заглядывал в мир кино так глубоко и с такой точки зрения. Она должна была стать очень значительной книгой. В ней пятьдесят шесть тысяч слов. Если опубликовать только их, то книгу прочитают лишь из любопытства и с точки зрения литературного интереса, потому что обычно люди не читают незаконченные книги. Но в память о Скотте нужно найти способ ее опубликовать. Я предлагаю издать “Великого Гэтсби”, пять или шесть его лучших рассказов и затем эту незаконченную историю».
