«Я пытался объяснить писателю и его жене, как он должен писать. Разве это не забавно, если учесть, что сам я этого делать совершенно не умею. Я просил его написать историю, которую сам же и придумал, – и ему это понравилось! Довольно сложно вечерами напролет говорить о вещах, о которых ты и понятия не имеешь», – вскоре после этого писал Макс своей дочери Берте.
На Рождество 1923 года Перкинс отвез семью в Виндзор. Он прихватил и несколько рукописей. Когда редактор вернулся, решил поговорить с Чарльзом Скрайбнером на тему, которая в последнее время занимала все его мысли. За последние годы работа штата возросла в несколько раз, отмечал он. Только за один год издательство получило около пятисот рукописей – больше, чем за предвоенный период. По словам Перкинса, ему была нужна помощь, так как редактирование отвлекала от основной работы – поиска и открытия новых авторов.
В штате уже было несколько молодых людей, для которых Перкинс был лидером. Когда Байрон Декстер пришел в издательство Scribners на должность редактора, поэтесса Беатрис Кеньон, работавшая в то время в журнале, сказала ему:
– У нас здесь есть свой гений – Максвелл Перкинс. Был еще Роджер Берлингейм и ближайший коллега Макса Джон Холл Уилок, которого Перкинс знал с тех пор, как они вместе работали над «Harvard Advocate». В 1913 году, во время случайной встречи в дешевой закусочной на углу Двадцать третьей улицы, Макс проинформировал высокого тощего поэта с усами щеточкой, что в книжном магазине его компании открылась вакансия. Уилок был нанят и впоследствии переехал на пятый этаж. Тогда Макс и сказал Скрайбнеру о необходимости в новых редакторах, чтобы как-то распределить нагрузку.
– От меня было бы больше пользы, если бы я был свободнее, – храбро заявил Перкинс. И вскоре Скрайбнер удовлетворил его запрос.
Как писал под конец карьеры Джон Холл Уилок, работа редактором – «самая скучная, трудная, захватывающая, несносная и полная наград работа в мире». И в самом деле, в двадцатые годы литература вышла на новый виток и захватила внимание публики. Новеллист Роберт Натан
[67] однажды сказал:
«Это была настоящая выставка новых прекрасных авторов. Работа в издательстве в те дни переполняла надеждой и восторгом и внушала ощущение, что в сутках слишком мало часов, потому что казалось, будто каждый, кого встречаешь, прячет за пазухой новую хорошую книжку».
V
Новый дом
Апрель 1924 года. Ф. Скотт Фицджеральд откладывал работу над новым романом около двенадцати раз. Максвелл Перкинс считал, что Скотту нужно поднапрячься и закончить. Но он был тактичным. Скрайбнеры как раз готовят список осенних изданий, сказал Макс, и ему бы очень хотелось, чтобы там оказался и новый роман Фицджеральда. Это заставило автора снова раствориться в работе, и это был тот случай, когда он согласился на нее исключительно ради обогащения своих писательских навыков, а не банковского счета. Книга называлась «Среди мусорных куч и миллионеров». Он сообщил, что очень надеется завершить ее к июню.
– Однако ты же знаешь, как это… Даже если у меня уйдет на это в десять раз больше времени, я не отдам книгу, пока не буду уверен, что вложил в нее все, на что способен, или даже больше этого, как уже бывало, – сказал он Перкинсу.
Фицджеральд был доволен тем, что написал прошлым летом, но работа над этой книгой была неровной, так как многократно прерывалась. Фицджеральд сглаживал неровные углы, выкидывая из текста слабые или неподходящие куски. Один из таких кусков – размером в восемнадцать тысяч слов – превратился в короткий рассказ под названием «Отпущение грехов».
[68] Религиозная тема придала особой мрачности этой истории о бедном парне со Среднего Запада, который, ступив в пору первых сексуальных переживаний и романтических мечтаний, находит утешение в воображаемом альтер эго. Перкинс прочитал ее в «The American Mercury» и написал Фицджеральду:
«Это произведение демонстрирует большую уверенность и мастерство, как по мне. Я бы даже сказал большую зрелость. В любом случае оно внушает мне отчетливое осознание того, на что вы способны».
Скотт был рад, что Максу понравилась история, потому что она включала в себя сцену, которая могла пригодиться для нового романа. Первое время она была фактически прологом романа, заявлял Фицджеральд, но после стала выбиваться из схемы, которой автор следовал. Как и юный Рудольф Миллер из «Отпущения грехов», Скотт Фицджеральд тоже часто мысленно обращался к своим католическим корням. Однажды на Пасху у него состоялась беседа с Перкинсом, после которой он прислал редактору сбивчивое признание в письме: «Только четыре месяца назад я наконец осознал, как сильно пал, ну или почти пал, за последние три года, с тех пор как закончил работу над “Прекрасными и проклятыми”». Он признавал ущербность своей работы последних двух лет: одна пьеса, полдюжины рассказов и три-четыре статьи – в среднем он писал по сто слов в день.
«Если бы только я провел это время, читая, путешествуя или, по крайней мере, оставаясь здоровым, все было бы иначе. Но я потратил его впустую – не на учебу или созерцание мира, а на пьянство и постоянное повышение градуса в своем аду. Если бы я писал «П и П» со скоростью сто слов в день, она заняла бы у меня четыре года! Так что вы можете представить себе глубину моральной пропасти, которая передо мной раскрылась. И поэтому я прошу вас проявить терпение касательно новой рукописи и поверить, что я наконец-то, или по крайней мере первый раз за четыре года, стараюсь изо всех сил», – писал он Перкинсу.
Фицджеральд осознавал, что у него появилось множество вредных привычек, от которых он старательно пытался избавиться. Среди них можно было выделить:
1) лень;
2) привычку показывать все Зельде – это ужасная привычка, нельзя ничего показывать, пока не будет готово;
3) неуверенность, самокопание и т. д. и т. п.
Внезапно снизошедшее озарение подстегнуло Скотта.
Он писал Максу:
«Никогда еще я не чувствовал в себе такой могучей силы, как сейчас. Я работаю на полную мощность, и что ни удар – все в десятку, а все потому, что я только и делал, что болтал без умолку и жил, не особо вникая в себя самого, чтобы познать весь свой потенциал. К тому же я не знаю никого, у кого в возрасте двадцати семи лет был бы такой жизненный опыт, какой есть у меня».
И Перкинс тоже не знал.
«Если я когда-либо снова заслужу право на отдых, то наверняка не потрачу его так бесполезно, как в прошлый раз. Именно поэтому в своем новом романе я погрузился в чистое творчество – не в дрянную мазню воображения, которой наполнял свои рассказы, а в сгущенное воображение об искреннем и лучезарном мире. Я ступаю медленно и осторожно, временами в полнейшем отчаянии. В отличие от первой книги эта станет поистине осознанным художественным произведением».
