Скотт писал ему из Франции и предлагал сократить советы до минимума, так как Хемингуэй уже и так был «обескуражен предыдущим приемом его работы издателями и редакторами журнала».
В книге «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэй говорил, что не давал Скотту прочитать переделанную рукопись до тех пор, пока не отправил ее в Scribners. На самом деле Фицджеральд прочитал ее еще весной и послал автору свои замечания. Он сказал, что роман становится «чертовски хорош», как только читатель преодолевает первые пятнадцать страниц. В них автор знакомит читателя с леди Бретт Эшли и Робертом Коном. Фицджеральду они казались написанными чересчур небрежно. Он говорил, что в них скрывается «тенденция к запечатыванию или (как это чаще бывает) бальзамированию в море слов какой-то шутки, обращенной к читателю».
Через несколько дней Хемингуэй предложил Максу выкинуть из книги те пятнадцать страниц. Это поставило Перкинса в затруднительное положение. Он согласился с Хемингуэем, что информация, описанная во вступлении, перетекала в основной текст книги и являлась несущественной. Но в то же время «материал хорошо подан… и поможет читателю, для которого ваш стиль будет новым и странным, по многим причинам».
Перкинс предоставил решение автору.
«Вы пишите так, как умеете только вы один, и я не смею это критиковать. Не посмел бы со всей уверенностью». Впрочем, касательно других пунктов Макс проявлял большую решительность. Проблема книги «И восходит солнце» заключалась не столько в полноценных отрывках и сценах, сколько в отдельных словах и фразах: ругательства и неприемлемые характеристики, которые, как наверняка знал Перкинс, могли привести к тому, что книгу не воспримут и оговорят.
«Что касается языка, то большинство людей наиболее чувствительны не столько к каким-то вещам, сколько к словам, которые их описывают. Я бы даже сказал, что те, кому в общем-то наплевать на вещи, проявляют наибольшую чувствительность к их описаниям. Чтобы не отвлекать внимание читателя от самого сюжета и не дать им пуститься в обсуждение непечатной лексики и эксцентричной манеры письма, нам, по моему мнению, стоит отказаться от многих слов», – писал он.
Макс считал, что в «И восходит солнце» не менее дюжины различных пассажей, которые могут задеть чувства большинства читателей.
«Будет просто прелестно, если всю значимость этой невероятно оригинальной книги проигнорируют из-за воплей кучи дешевых, похотливых идиотов-болтунов. Вы, вероятно, не рассматриваете эту ужасную перспективу, потому что долгое время провели за границей и не чувствуете здешней обстановки. Те, кто постоянно дышит этими застойными испарениями, могут напасть на книгу не только потому, что в ней присутствует эротика, которая здесь не проходит, но и просто из-за “неприличия”, то есть слов», – говорил он.
«Я уверен в вашей художественной порядочности, как ни в чем другом», – настаивал Макс, но в то же время убеждал Хемингуэя сократить количество обсценной лексики насколько возможно.
Хемингуэй ответил, что предполагал, что они с Перкинсом окажутся на одной стороне в вопросах языка. Сказал, что никогда не использует то или иное слово, прежде чем не подумает как следует, нельзя ли его заменить другим. Последующие несколько месяцев он провел, исправляя утвержденные страницы и выкидывая каждое ругательство, которое мог. К концу августа 1926 года он справился со всеми проблемными местами, на которые указал Перкинс: Генри Джеймс в «исторической» отсылке к его импотенции назывался теперь просто Генри; прямые ссылки на таких современных писателей, как Хилэр Беллок,
[101] были вычеркнуты или изменены; в ругательствах некоторые буквы заменились черточками; а из описания боя быков исчезли упоминания об их «неловких гениталиях». Однако же слово «сука» в отношении леди Бретт осталось, и Хемингуэй настаивал, что не использовал это слово в качестве «украшения», а только лишь потому, что было необходимо. Если уж книге «И восходит солнце» и суждено стать непристойной, считал Хемингуэй, то им с Максом придется жить с этим и надеяться, что следующая попытка что-либо написать увенчается чем-то более «возвышенным». У Эрнеста уже были мысли насчет многочисленных историй, которые он хотел воплотить, – историй, посвященных войне и любви, а также старой доброй «lucha por la vida».
[102]
Предметом спора с издателем также стал выбранный для книги эпиграф. Хемингуэй хотел, чтобы в нем была заключена тема, очень важная для него и его соратников, которые изо всех сил пытались сохранить самих себя в неприкаянном и бездомном послевоенном времени. В книге «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэй говорит о том, как он пришел к этому эпиграфу. У Гертруды Стайн, писал он, были проблемы с зажиганием в старой модели «форда». И молодой человек, работавший в гараже и бывший на фронте в последний год войны, ремонтировать «форд» мисс Стайн вне очереди не стал. В любом случае он не выказал достаточной sе́rieux,
[103] и после того, как мисс Стайн выразила свое негодование, patron
[104] гаража принес извинения за юношу. А после сказал ему: «Вы все génération perdue
[105]». Позже, беседуя с Хемингуэем, она подчеркнула:
– Вот кто вы на самом деле. Все молодые люди, побывавшие на войне, – потерянное поколение.
Хемингуэй понимал, насколько последняя фраза подходит героям «И восходит солнце». Он написал Перкинсу, что, придумывая эпиграф, хотел бы противопоставить эти слова мисс Стайн одному отрывку из «Экклезиаста», который начинался со слов:
«Суета сует, молвил проповедник… Поколения приходят и уходят, лишь земля одна вечна. И восходит солнце, и садится, и покоится там, где оживает вновь». Перкинсу этот эпиграф понравился. «Экклезиаст» был его любимой книгой Ветхого Завета, и однажды он даже сказал своей дочери Пэг, что эта книга «включает в себя всю мудрость древнего мира». Цитата показалась ему идеальной, и поэтому он сразу же согласился.
Однако даже после публикации книги осенью 1926 года Хемингуэй продолжал размышлять над эпиграфом. Он спросил у Перкинса, не стоило ли им вырезать слова «Суета сует, молвил проповедник». Он считал, что это может усилить «главный посыл» книги, заключенный в том, что «лишь земля одна вечна». Перкинс снова с ним согласился. «Взаимоотношения человека и земли были сильнейшим мотивом в “И восходит солнце”, – написал он Хемингуэю. – Большинство критиков его не отметили, но я часто сомневаюсь, что эмоцию в чистом виде… может почувствовать… читательский класс. Я верю, что более приземленные люди все поняли».
