И это было еще не все. Его перестали забавлять даже шуточки Фицджеральда. После того как Хемингуэй оставил его в Париже и уехал, беспокойство по поводу того, что Скотт впустую тратит себя, переросло в раздражение. Эрнест по-прежнему признавал, что в те дни у него не было друга лучше, чем Скотт, когда тот был трезв, но также говорил, что опасается, как бы некоторые писательские идеи Скотта не опорочили его собственные, чистые идеалы. В начале 1928 года Эрнест высказал Максу свои сожаления по поводу Фицджеральда. Ради собственного же блага Скотту следовало бы дописать новый роман на год, а лучше на два раньше. Ему стоит развязаться с этой идеей как можно скорее и начать новую работу. Он видел, что Фицджеральд носился с ней слишком долго и теперь боится сдаться. Именно поэтому он и издавал рассказы-«помои», как называл их Хемингуэй, и придумывал самые разные отговорки, вместо того чтобы «закусить губу и закончить дело». Хемингуэй считал, что настоящий писатель должен найти силы отказаться от какого-то романа ради другого, даже если обманет этим ожидания непостоянных критиков, которые итак разрушают карьеру каждого автора.
Перкинс придерживался такой же точки зрения, но относился к обстоятельствам Фицджеральда с большим сочувствием. Он верил, что Скотт приносит свой талант в жертву, чтобы закончить роман и жить в роскоши – в соответствии со своими запросами и запросами Зельды. Раньше Макс признался Эрнесту в письме:
«Это правда, хоть Зельда и очень ему подходит, в каком-то смысле она невероятно экстравагантна».
А теперь он добавлял:
«Зельда – способная и умная женщина, но ее нельзя назвать такой уж сильной личностью, поэтому я удивлен, что она не хочет взглянуть на ситуацию внимательнее и проявить умеренность в трате денег. Большинство их проблем, которые в конце концов доконают Скотта, исходят именно от экстравагантности. Все его друзья давно бы прогорели, если бы тратили деньги так, как это делают Скотт и Зельда».
Зельда не понравилась Хемингуэю с первой же их встречи в Париже, когда он заглянул в ее «ястребиные глаза» и разглядел там хищную душу. Он считал, что девяносто процентов проблем Скотта исходят от нее и что она «прямо или косвенно выступает вдохновителем» почти каждой «идиотской выходки», которую совершал его друг. Иногда Эрнест задумывался, стал бы Скотт лучшим американским автором, если бы не женился на женщине, которая вынудила его все «спустить».
Перкинс же, со своей стороны, видел в карьере Скотта и другие препятствия. Одним из них было то, что Скотт, как ему казалось, пытается в новом романе соединить несоединимое – серьезность истории об убийстве матери и глянец светского общества – и что он уже пришел к выводу, что это невозможно, но просто боится себе в этом признаться.
«Если бы я получил хоть слабый намек на то, что это так, я бы немедленно посоветовал ему отложить книгу и заняться новой», – писал Макс Эрнесту. Но Скотт упирался и продолжал работу. В первоначальной версии роман был написан от третьего лица. Теперь же автор пробовал вернуться к повествованию от первого. Но, в отличие от Ника Каррауэя из «Великого Гэтсби», рассказчик «Случая Меларка» (именно так теперь должна была называться книга) оставался неизвестным. Использование первого лица не очень помогло, и вскоре Скотт окончательно сдался.
Была и другая проблема, которую Фицджеральд пытался скрыть под неунывающей маской, – ужас перед старостью. Элис Б. Токлас
[117] в мемуарах, которые были написаны почти сорок лет спустя, вспоминала, как Скотт говорил своей приятельнице Гертруде Стайн во время визита в сентябре 1926 года:
«Вы знаете, сейчас мне уже тридцать, и это настоящая трагедия. Во что я превращусь и что мне с этим делать?»
Перемена вида за окном казалась в тот момент отличным решением. Несколько недель спустя Зельда написала Максу:
«Мы безумно хотим вернуться и, наверное, покажемся совсем другими после трех лет, проведенных в центрах культуры, хотя мы периодически и сочились негодованием, раздавленные красотой и простотой Ривьеры. Мне кажется, жизнь здесь весьма подходит нам, но почему – я не понимаю и не могу объяснить. В любом случае Ривьера потрудилась над нашими манерами, и теперь мы хотим вернуться – со всеми своими лекарствами, подписанными на французском».
Оказавшись дома, Фицджеральд первым делом встретился с Максом, а затем на три недели погрузился в работу над First National Pictures в Голливуде.
[118]
Это была первая из нескольких поездок Фицджеральда в Калифорнию. Для Скотта кинобизнес был гламурным мирком на другом конце радуги, куда он обычно отправлялся на поиски очередного горшочка с золотом.
«Надеюсь, это займет не больше трех недель. Проблема в том, что вы для кинолюдишек так ценны, что они могут предложить вам взятку, перед которой будет невозможно устоять. Но я знаю, что вы на это не поддадитесь. Вы хорошо знаете, каково ваше истинное призвание», – писал Скотту Макс.
Перкинс и сам хотел бы верить, что это так. Чтобы немного отвлечь Скотта от блеска умопомрачительных гонораров Голливуда, он написал ему:
«Я под страшным давлением. Люди хотят знать две вещи: где вы находитесь и каким будет название вашего романа». Последние несколько месяцев Перкинс считал, что книга будет называться «Ярмарка мира», и, исходя из того, что Скотт успел рассказать ему о книге, он считал, что такое название подойдет. Макс хотел объявить его как официальное и, таким образом, «в своем роде установить свои права на издание». «К тому же, я думаю, это всколыхнет у публики любопытство и интерес к роману», – добавлял он. Больше всего Перкинс хотел, чтобы Фицджеральд навсегда вернулся в Америку. Редактору казалось, что Делавэр и феодалистский контроль «Дюпон»
[119] над регионом очарует Фицджеральда, и он принялся искать для него жилье. В начале апреля 1927 года Фицджеральды переехали в Эллерсли – особняк, построенный в стиле Греческого Возрождения,
[120] неподалеку от Вилмингтона, который посоветовал им Перкинс. Им пришлась по душе скромная рента и великолепный внешний вид нового дома – пожалуй, даже слишком великолепный. Эдмунд Уилсон считал, что именно он разжег жажду Скотта к жизни напоказ. Годы спустя Уилсон опубликовал эссе под названием «Берега cвета»,
[121] где говорил, что это было похоже на «вынужденную необходимость для Скотта – жить как миллионер» и в то же время – на «психологический блок», связанный с романом, который «в большей степени привел его к тому, что он вынужден был прервать серьезную работу и заняться рассказами для коммерческих журналов». Что бы ни было тому причиной, Фицджеральд от книги не отказывался и так вел себя на поло-вечеринках в Делавэре или в одиночестве в Эллерсли, что несколько раз попадал за решетку за нарушение общественного порядка.
