Макс неоднозначно относился к страсти Фицджеральда к роскошной жизни – его путешествиям, великолепным домам, модным костюмам и дикой жизни зажиточного декадентства Европы и Америки. Одна часть Макса – та, которая принадлежала к Эвартсам, – молчала; другая же, перкинсовская, с чувством скрытого голода отзывалась на все эти проявления алчности. Макс-янки никогда бы не решился пуститься в разгул, который позволял себе Скотт, но отношение Перкинса к Фицджеральду давало основания полагать, что, несмотря на все свое неодобрение, Макс наслаждался вкусом свободной жизни, наблюдая за ней со стороны в качестве невинного зрителя. Его отношение к Скотту напоминало отношение строгого любящего дядюшки: он дарил ему разные приятные вещицы, например новую трость на замену утерянной или издание «Гэтсби» в кожаном переплете, сделанное специально для автора, – все, чтобы удивить избалованного непоседливого и неотразимого племянника.
Для Фицджеральда же Перкинс исполнял совершенно иную роль. Еще в детстве Скотт потерял уважение к родителям за то, что они не стремились достичь чего-то в жизни и как-то преумножить доставшееся им в наследство истощавшееся состояние. Позже в автобиографическом эссе «Дом автора»
[122] Фицджеральд обратился к вспыхнувшему у него еще в детстве самолюбию и написал: «Я верил в то, что никогда не умру так, как остальные люди, и что я вовсе не сын своих родителей, а сын короля – короля, который правил всем миром». Как-то он написал Максу:
«Мой отец был придурком, а мать – истеричкой, наполовину безумной, охваченной постоянным патологическим беспокойством. Ни тогда, ни раньше между ними не возникало эффекта Куллиджа
[123]».
Перкинс был готов заменить Фицджеральду родителей и снова и снова обращал его к работе над романом, сюжет которого становился непосильной ношей. В июне 1927 года Скотту пришло на ум новое сильное название, которое разительно отличалось от предыдущих, – «Мальчик, который убил свою мать», а затем он погрузился в несколько месяцев тишины и самоизоляции, стараясь загладить все острые углы романа.
В июне 1927 года заболел отец Луизы Перкинс, которому был семьдесят один год. Он был пенсионером, жил в Лондоне и увлекался путешествиями и орнитологией. Опасаясь самого худшего, Макс и Луиза в июне отплыли в Англию на лайнере «Олимпик». Луиза собиралась ухаживать за больным родителем, а Макс в это время рассчитывал продолжить работу в лондонском офисе Scribners. Перкинс покинул американскую землю впервые. Корабль показался ему роскошной тюрьмой. Обеды казались бесконечными, а между ними он попросту не знал, чем себя занять.
«Океан даже не внушает мне чувства бескрайности, потому что я отчетливо вижу его границы на равном расстоянии вокруг меня. Океан – это диск», – писал он Элизабет Леммон. Через несколько дней лайнер набрал скорость, и Макс впервые осознал все величие этой стихии. Слушая плеск волн, долетающий из открытого иллюминатора, он написал своей дочери Зиппи: «В следующей жизни я сбегу к морю».
Перкинс всегда представлял себе Лондон как некое «серое, унылое место, переполненное жесткими, холодными людьми», и к своему удивлению обнаружил, что ошибался («Видите, что со мной сделали книги!» – писал он Элизабет). Когда Макс не занимался делами, он проводил время с Луизой у постели ее отца. Европа, которую удалось посмотреть Перкинсам, ограничилась Лондоном, если не считать ночи и дня в Суссексе с Джоном Голсуорси, когда они навестили писателя в его особняке, где Макс и Голсуорси говорили преимущественно о книгах. Перкинс хотел заручиться поддержкой известного автора в расширении английской аудитории Скотта Фицджеральда, и это сильно возмутило Голсуорси. Макс понял, что собеседник совершенно не расположен к современной литературе. Говоря о «Великом Гэтсби», он называл его «большим продвижением вперед», но единственными книгами, которые ему действительно нравились, как позже Макс написал Фицджеральду, были произведения, которые «стояли на устоях прошлого… и не выражали современные мысли и чувства».
Голсуорси сказал Перкинсу:
– Эти авторы, которые прямо сразу становятся писателями, становятся также и неизбежным разочарованием. Лучше уж человеку не становиться писателем, чтобы у него была возможность смотреть на этот мир с более устойчивой позиции.
Да и миссис Голсуорси едва ли могла вести себя с гостями грубее. Наливая Луизе чай из заварочного чайника, она заявила: «Ну конечно, вам бы больше понравился чай из пакетика!» А зажигая огонь в камине, высокомерно фыркнула: «Вы, наверное, привыкли к газовым горелкам, ну конечно!»
Луиза не обращала внимания на эти уколы, так как куда больше ее расстраивало поведение Макса. Тем более что в один прекрасный момент миссис Голсуорси, высоко оценив его манеры, процедила:
– Мистер Перкинс, вы, похоже, англичанин.
– Отнюдь нет, – коротко ответил редактор с каменным лицом, и комнату охватила мертвая тишина.
«И вот, пожалуйста, – рассказывала Луиза племяннику Макса Неду Томасу несколько лет спустя. – Макс и это его чертово эвартсовское упрямство. Он испортил весь обед». Позже Голсуорси сказал одному своему другу, что Перкинс был самым интересным американцем, которого ему доводилось знать.
Однажды вечером Макс и Луиза отправились посмотреть на Палату общин и канцлера казначейства Уинстона Черчилля, который, по счастью, присутствовал там. Члены парламента бубнили по поводу финансов, но Черчилль показался Максу «сияющим жизнью». Перкинс написал одной из дочерей:
«Уинстон Черчилль, которого я надеюсь однажды уговорить написать историю Британской империи, толкал речь, и, если что-то из сказанного нравилось членам обоих партий, они выкрикивали: “Слышу! Слышу!”».
Макс отправил длинное и подробное описание своего путешествия Элизабет Леммон. Время от времени он прерывал описание местности различными нежными ремарками, например: «Довольно часто в Лондоне можно встретить девушек, очень похожих на вас – их тут даже больше, чем можно было бы надеяться отыскать! Их волосы так или иначе напоминают ваши, хотя мне в жизни не доводилось встречать другие, столь же прелестные!»
Неделя, проведенная в Лондоне, впечатлила Перкинса.
«Еще ни в одном городе я не чувствовал себя настолько уютно, как дома», – писал он Элизабет. Однако же Макс не слишком-то позволил себе наслаждаться жизнью. Луиза бы с радостью провела в Великобритании все лето, но вскоре, оставив мистера Сандерса в добром здравии, они направились в Саутхемптон, а оттуда отплыли домой. Как только Перкинсы вернулись в Америку, Луиза и дети отбыли в Виндзор. Не считая редких визитов к ним, Макс провел все лето в городском домике своего зятя на Сорок девятой улице, где присматривал за его ручным попугаем и обезьянкой. Оттуда ему было легко добираться до работы.
