Тем летом Макс на месяц укрылся в Виндзоре, где провел прекрасный и практически безоблачный отпуск. В августе он не раз поразился тому, как быстро повзрослели обе его старшие дочери. Когда-то Берта была серьезной маленькой девочкой в очках в роговой оправе, и Макс частенько хвастался ее умением «видеть справедливость, даже если ей самой того не хотелось». Зиппи была единственной из девочек Перкинсов, которая умела очаровать отца, чтобы заполучить желаемое, и теперь превращалась в сногсшибательную красавицу. Вместе девочки часто уезжали на танцы в Виндзор, Корниш и Вудсток и оставались там до двух ночи, и Макс считал ужасно оскорбительным сидеть и дожидаться их возвращения.
Раньше Перкинс частенько оставлял Виндзор и ездил в Нью-Йорк, чтобы взглянуть на результат выхода новой книги, к которой он приложил руку. В этом году он вернулся, как раз чтобы застать публикацию сразу двух романов – «Взгляни на дом свой, ангел» и «Прощай, оружие!», которые должны были выйти в сентябре 1929 года. Реакция читателей и критиков на каждую из них была потрясающе позитивной. Хемингуэй попросил Перкинса сохранить права на печать его романа – это был их общий «грандиозный выстрел». Благодаря эффекту, который произвела книга, Эрнест был уверен, что вскоре они перешагнут отметку в сто тысяч экземпляров. За несколько недель продажи романа «Прощай, оружие!» составили треть этого числа. Хемингуэй уже строил планы на гонорар, который ему предстоит. На сумму, которую ему должны были выплатить от продажи семидесяти тысяч копий, он собирался учредить трастовый фонд для своей семьи. А еще он хотел купить лодку.
Что касается Томаса Вулфа, детские мечты Юджина Ганта о славе воплотились в жизнь у его создателя. Вулф был провозглашен новым писателем номер один и наслаждался тем, что, по его мнению, было «лучшим отзывом на дебютный роман за много лет». Единственные негативные отзывы пришли с родины Вулфа – из Эшвилла, Северная Каролина. Когда обитатели городка поняли, что с них списаны персонажи жителей Алтамонта, явившие всей стране их недостатки, то готовы были схватиться за оружие. Один из них угрожал протащить «гигантскую тушу» Вулфа по площади Эшвилла. Но в то же время именно в Северной Каролине книга продавалась так хорошо, как нигде. Там Скрайбнеры очень быстро продали около пятнадцати тысяч экземпляров.
Это было счастливое время для Перкинса. Казалось, даже небо ему улыбается. В октябре Нью-Йорк купался в бабьем лете – в воздухе не чувствовалось ни намека на приближающуюся зиму. И в золоте этой поры не было ни намека на грядущую Депрессию и тяжелые годы, лежащие впереди.
Часть вторая
IX
Кризис веры
В четверг 24 октября 1929 года рухнул фондовый рынок.
«Никто не может сказать, какие у этого будут последствия, – писал Макс Перкинс Скотту Фицджеральду в конце месяца. – Это может оказать крайне негативный эффект на розничный бизнес, в том числе и продажу книг».
Когда биржа Уолл-стрит начала тонуть, Фицджеральд был во Франции и писал роман. В его рассказах чувствовался намек на то, что его дружба, карьера и брак балансируют на краю. Как-то раз Перкинс услышал о том, как Скотт впустую потратил время на матч по боксу между Морли Каллаганом и Хемингуэем, который закончился тяжелым ударом по челюсти Эрнеста, а также по гордости Скотта. Самооценка Фицджеральда упала еще ниже, когда Хемингуэй отказался сообщить Скотту свой адрес. Хемингуэй и Фицджеральд все так же обменивались письмами, но не всегда были дружелюбны по отношению друг к другу. В одном письме Эрнест назвал Скотта «чертовым дураком», а затем призвал его «идти и писать свой роман, ради Христа!». Он заклинал Перкинса никогда и ничего не доверять Скотту по секрету, потому что тот абсолютно не способен хранить тайны в трезвом состоянии, а в пьяном «становился не более ответственным, чем помешанный». Отношения Скотта с остальными друзьями тоже становились все более напряженными. Например, семейство Мерфи очень досаждало то, как писатель изучал их для своего романа. Джералд говорил:
«Он все спрашивал нас о том, например, сколько составляет наш доход и как я попал в Skull and Bones [клуб для старшекурсников в Йеле], и о том, жили ли мы с Сарой вместе до брака. Я просто не могу всерьез воспринимать идею, что он собирается написать о нас, как-то не получалось у меня верить, что из подобных вопросов может что-то выйти. Но я точно помню, как он, сжав губы, вглядывался в меня с каким-то надменным вниманием, как будто пытался понять, что заставит меня расколоться. Его вопросы страшно раздражали Сару. Обычно она отвечала ему какую-то чепуху, чтобы он только замолчал, но в конечном счете это все стало просто неприличным. Однажды на вечеринке, в середине ужина ее терпение лопнуло.
– Скотт, – сказала она. – Если вы думаете, что можно узнать что-то о людях, если задать им очень много вопросов, то это не так. На самом деле вы о людях не знаете ничего!
Скотт почти позеленел. Он поднялся из-за стола, ткнул в ее сторону пальцем и сказал, что никто и никогда не смел говорить ему такие вещи, после чего Сара заявила, что, если потребуется, она может и повторить. И повторила».
Однако наиболее тревожные рассказы о Фицджеральде касались его брака. Мадлен Бойд навестила Фицджеральдов в Париже и сказала Перкинсу, что Зельда просто на себя не похожа и что они со Скоттом готовы перегрызть друг другу глотки. Если раньше поведение Зельды глазировалось легким лоском сумасбродства, то теперь оно казалось людям попросту ненормальным. Самым отталкивающим его проявлением стало неожиданное изучение балета, в которое она ударилась с неистовым рвением. Часы практики буквально истощили ее, и она очень сильно похудела. Лицо вытянулось и стало восковым. Она стала настолько легковозбудимой, что в ее исполнении не всегда можно было отличить вспышку гнева от хохота. Как писал Хемингуэй в книге «Праздник, который всегда с тобой», ее сильно уязвляло, что муж всего себя посвящает писательству. Скотт, со своей стороны, чувствовал себя брошенным ради танцев. Для Фицджеральда, особенно после нескольких лет медленной гибели доверия, это стало последней каплей. В письме, которое Скотт позже написал Зельде, но так и не отправил, он вспоминал их последний совместный год:
«Теперь тебя нет – я с трудом припоминаю, была ли ты тем летом. Ты просто стала одной из тех людей, которые меня не любят или совершенно ко мне безразличны. А я не хочу думать о тебе. Ты сходишь с ума и называешь это гениальностью, но я собираюсь все испортить и называть так, как мне вздумается. И я думаю, все уже давным-давно догадались, что за нашей пылкой показушностью скрывается твоя одержимость самой собой и моя безумная любовь к выпивке. В конце мало что имеет значение. Ближе всего к тому, чтобы уйти от тебя, я был, когда ты заявила, что я похож на педика с улицы Палатин, но теперь, что бы ты ни сказала, это вызывает у меня лишь чувство жалости… Хотелось бы мне, чтобы “Прекрасные и проклятые” были более зрелой книгой, ведь все, о чем там говорится, – правда. Мы разрушили себя – мы разрушили друг друга, хотя об этом я никогда по-настоящему не задумывался».
