Фримен уже рассматривал темы, которым мог бы посвятить следующие десять лет жизни. Перкинс думал, что тот мог бы создать замечательную биографию Вашингтона:
«В этом случае вы сможете так же широко описать военную жизнь и сделать все то, что сделали в биографии Ли, – перечислить все кампании и битвы, ибо я верю, что никто другой не преуспел в военной теме так, как вы. Я подумал об этом, еще когда читал рукопись, а теперь мы знаем, что так же думают и более авторитетные лица. Четкость и напряжение, с которыми вы описываете сражения, делают эту книгу невероятно увлекательной и познавательной. Конечно, в случае Вашингтона, военная стратегия будет менее сложной, но я не думаю, что революционные кампании могут быть так же понятны, как те, что велись в Гражданскую войну, но думаю, вы великолепно с ними справитесь, и к тому же ваше изучение войны для книги о Ли стало бы большим преимуществом».
Перкинс также обратил внимание автора и на Вэлеса Мейера, который сыграл важную роль в редактировании книги о Ли. Фримен хотел написать книгу «Лейтенанты Ли», перед тем как браться за семитомник о жизни Вашингтона, до создания последней части которого так и не дожил.
Географически от Тома Вулфа Макса отделяла только Ист-Ривер, но они общались преимущественно по почте и увиделись, только когда им позволило рабочее расписание Вулфа.
В августе 1931 года Перкинс сказал, что им нужно встретиться хотя бы для того, чтобы обсудить предположительную дату выхода его романа. Перкинс написал Тому в Бруклин:
«Вам нужно приложить все возможные усилия, чтобы закончить рукопись до конца сентября. Я хотел поговорить об этом, когда мы виделись в последний раз.
Надеюсь, вскоре вы приедете и расскажете, что, по вашему мнению, вы могли бы для этого сделать».
«Я знаю, что вы не шутите и имеете в виду этот сентябрь, а не тот, который наступит через четыре, пять или пятнадцать лет. Однако нет никакой возможности для меня закончить рукопись или что-то, напоминающее ее, в указанный срок. И что бы я ни захотел показать в этом сентябре или в любом другом в последующие 150 лет, это уже сейчас является причиной моего найострейшего и болезненнейшего сомнения», – ответил Вулф. Том сказал, что почти так же сильно сожалеет, что разрушил веру Перкинса в него, как и страшится разочаровать самого себя. Но еще Вулф говорил, что ему «плевать на проклятия забытых богом пьяных матросов или на то, что он может разочаровать мир писателей со “дна мусорки”, вонючего литературного сброда и ничтожных язвительных обезьян». Единственное, что волновало Вулфа, – хватит ли у него веры и сил, чтобы продолжить свой путь. Он писал Перкинсу, что «никто не может отнять у меня то, что я теперь так ценю, пусть они наслаждаются своей дешевой семидневной тошнотворной славой для дурачков, но я доволен тем, что вернулся в безвестность, в которой провел почти тридцать лет, и не испытываю в этом отношении никаких проблем». У него не было желания цепляться за «тухлые останки дохлой рыбы» рукописи, но, как он писал Перкинсу, если кто-нибудь все же захочет узнать, когда выйдет его новая книга, он ответит сразу же: «Когда я закончу ее и найду того, кто захочет ее издать». Мир слов был для Вулфа самым лучшим способом свободного самовыражения (когда он слишком входил в раж – начинал бормотать вслух). Таким образом, он написал длинное письмо, в котором изложил Перкинсу, что было у него на уме, но куда более интимно, чем смог бы при личной встрече. В заключение Вулф хотел признаться редактору, что книга вызывала у него сомнения, но не отчаяние.
«Я чувствовал, что мою силу и жизнь можно сохранить, если перенести их на страницы и довести до конца. Это была бы замечательная книга, но я сомневаюсь, что на нее хватит моей жизни; мне кажется, она могла бы поместиться ив десять томов и стала бы самым большим из всего, когда-либо написанного. Теперь вместо скудности я получил изобилие – такое, что руки болят, голова утомлена; и вдобавок по мере того, как я продолжаю работу, хочу написать и сказать обо всем, о чем только можно. Подавляющая тяжесть многих лет голода, мой дар читать, моя бескрайняя лавка воспоминаний, сотни блокнотов с записями – все это навалилось на меня и топит. Иногда я чувствую себя так, будто это я должен поглотить все это и в то же время позволить ему поглотить меня. Я создал огромную книгу и хочу высказать все сразу: это просто невозможно», – писал он.
Вулф собирал свою историю, как мозаику, фрагмент за фрагментом. Он надеялся, что каждый сможет стать законченной историей и влиться в общую схему. Последний фрагмент мог бы сам по себе превратиться в объемную книгу, и впервые он оформился в его сознании отчетливо, вплоть до последней детали. Том написал Перкинсу: «Это часть моей основной схемы: маленькая река впадает в большую». Занимаясь вопросом публикации, Вулф говорил, что понимает, что не связан со Scribners никаким контрактом. Ему ничего не предложили, и он сам не взял ни копейки из того, что ему не принадлежало. Единственной связью, которую чувствовал Вулф, было его дружеское и лояльное отношение к дому Макса Перкинса. Он хотел оставаться редактору и другом, и автором, но считал, что такие привилегии необходимо заслужить. Он все еще чувствовал себя очень обязанным Перкинсу за его вклад в развитие романа «Взгляни на дом свой, ангел» и не хотел ничего принимать от Макса, пока не вернет ему этот долг. И поэтому он считал, что лучший способ для них наладить дела – начать с «чистого листа», без старых счетов и запутанностей.
«Если я когда-нибудь напишу еще что-нибудь, что, по моему мнению, будет заслуживать опубликования или сможет заинтересовать ваше издательство, – писал он Перкинсу, – я принесу это вам, и вы сможете прочитать это, принять рукопись или отказать ей так же просто, как и в случае с первой книгой. Больше я никого ни о чем не стану просить».
Вулф видел, что произошло с множеством писателей двадцатых. Он не хотел иметь ничего общего с этими «противными, пьяными, исполненными зависти, псевдобогемными маленькими судьбишками». Он видел, как литературные сообщества выталкивают этих людей, после того как разрушат и развратят их, и создают новый набор так называемых «молодых авторов», среди которых Том уже видел и свое имя. Вулф не собирался выставляться, как какой-нибудь боксер. Он говорил:
«Единственный мой уровень теперь – тот, до которого я смогу дотянуться. Если не смогу – уйду».
«Я выхожу из игры – ибо это игра, жуткое сборище [писал Вулф Перкинсу]. Все, что я делаю теперь, должен делать для самого себя. Мне плевать, кто меня “обскачет”; эта игра не стоит свеч: теперь я боюсь разочаровать только вас, но тогда это в большей степени станет моими собственными похоронами».
Когда Вулф был ребенком, говорил, что всегда хотел равняться на какого-то «первоклассного джентльмена».
«Это именно то, что я чувствую по отношению к вам, – писал он Перкинсу. – Не думаю, что сам являюсь таким; я не такой, как вы, ни по рождению, ни с точки зрения своих манер, природной деликатности и доброты. Но я понял кое-что из того, что мне говорили; я верю, что вы считаете искусство самой живучей и прекрасной вещью на земле и что жизнь творца – самая лучшая и самая ценная. И еще я думаю: не знаю, могу ли я сам жить такой жизнью, но, если бы все же мог, я бы думал, что во мне все-таки есть что-то, что заслуживало бы вашей дружбы».
