В течение нескольких последующих месяцев эти страницы лихорадочно метались от Перкинса к автору, от автора – к наборщику, снова к Перкинсу и снова к автору, а затем опять к наборщику; казалось, под конец все, утомленные донельзя, готовы были уволиться, лишь бы только избежать очередной почты. Макс хотел было предупредить Фицджеральдов, что им придется платить за избыточную правку, но знал, что они стремились получить книгу именно такой, какой, по их мнению, она должна была быть, независимо от цены. В конце концов бесчисленные ошибки, неясно прописанные места и витиеватости «языка рококо» попали в печать. Будучи под впечатлением от полностью сшитой, увесистой книги, Зельда написала Максу: «Я надеюсь только, что вы довольны ею так же, как и я».
Брак Фицджеральдов напоминал качели. Весной 1932 года, в то время как Зельда питала большие надежды на собственную книгу, Скотт пребывал в упадке. Он был оторван от своего прошлого и не привязан к будущему.
«Я не знаю, что делать, – исповедовался он Перкинсу. – Пять лет скрылись прочь, и я не могу решить, кто я, если вообще кто-то». В неустанном поиске дома, который мог бы позволить им чувствовать себя частью стабильной, полноценной жизни, Фицджеральды поселились в Ля Пэ
[157] – унылом викторианском доме на территории Мэриленда, принадлежащем семье по фамилии Тернбулл.
«Тени здесь очень мягкие. Это место напоминает бесцветный кукольный домик, брошенный выросшими детьми», – писала Зельда Перкинсу. Макс понадеялся, что мирное окружение побудит Фицджеральдов наконец зажить тихой жизнью. И он написал Хемингуэю: «Если у Зельды получится заработать денег, а она могла бы неплохо в этом преуспеть, они смогли бы обрести покой, при котором Скотт смог бы писать».
В том же году, пока Скотт был в неважном состоянии, произошла любопытная подмена ролей между автором и издателем, смена ведущего и ведомого в их переписке. Фицджеральд чувствовал, что Перкинс несколько не в себе, очень вял и страшно перегружен.
«Бога ради, возьмите этой зимой отпуск, – настаивал Скотт. – Никто не развалит издательство в ваше отсутствие и не посмеет предпринимать какие-то серьезные шаги. Дайте им шанс осознать, как сильно они от вас зависят, и, когда вы вернетесь, сможете снести парочку пустых голов».
Невежественный в отношении многих вещей, происходящих за пределами издательства, Макс был сильно обеспокоен загадочной болезнью одной из своих дочерей, Берты. Она попала в автомобильную аварию и выбралась из нее невредимой физически, но затем потеряла сознание на восемнадцать часов. Недиагностируемое состояние дочери, включавшее в себя периодические судороги, повергло Макса в отчаяние. Он раскрыл ситуацию Скотту, который не раз пытался его разговорить, так как занимал «одновременно научную и обывательскую позицию в подобных вопросах, и мог быть ему более полезен, чем кто-либо другой». Зельда была не менее внимательна. Она всегда жалела самых безнадежных пациентов психбольницы, в которой жила.
«Мне все еще нужно пройти несколько кругов чистилища, – писал Макс Зельде в том июне. – Но за месяц, начиная с этого момента, мне нужно выйти из самого дремучего леса, в котором я когда-либо бывал».
Томас Вулф также был наслышан о переменах в Перкинсе. Он был уверен, что его редактор «отдал бы жизнь, чтобы увеличить силу спасать то, что можно спасти; вырастить то, что можно растить; лечить то, что можно вылечить; и сохранить все хорошее. Но ему нет дела до того, что нельзя ни спасти, ни вырастить, ни вылечить». Если бы его дочь нельзя было бы вылечить, Перкинс бы не так переживал. Но обстоятельства были такими, какими были: Том видел, что у Макса измученные глаза и что он похудел, стараясь заработаться в офисе до того, чтобы не вспоминать о неприятностях дома. Сам Вулф сделал все возможное, чтобы разум Макса находился подальше от редакторских проблем.
Последние несколько месяцев Вулф занимался только своими делами. Он оставил квартиру на Веранда-плейс, где проделал колоссальный объем работы ради нового витка творчества, но уже по адресу Колумбия-Хайтс, 111, также в Бруклине. Инструменты его работы оставались прежними, где бы он ни работал: карандаши, бумага, пол и холодильник. Однажды Макс поделился со студентом, что творчество Вулфа включает четыре элемента: «…мистер Вулф, пишущий карандашом, который сжимает в своей большой руке. Как-то раз Том сказал, что мог бы создать самую лучшую рекламу для холодильников Frigidaire, так как считал их высоту идеальной, чтобы писать стоя, а ширину – вполне подходящей, чтобы разложить рукопись. Писал Вулф действительно стоя, а когда не мог подобрать слов – принимался расхаживать по комнате». Выполнив дневную норму, он собирал разбросанные по полу бумаги и занимался перепечатыванием. Очень редко он позволял кому-нибудь, кроме машинистки, взглянуть на текст. Зимой Перкинс признался Хемингуэю, что то немногое, что редактор видел из последней работы Вулфа, «настолько прекрасно, насколько это вообще возможно». К сожалению, у Тома снова начались приступы неуверенности, такие разрушительные, что он не мог писать.
«Он становится все печальнее и печальнее, как вот сейчас, – писал Макс Эрнесту в начале 1932 года. – Я собираюсь провести с ним вечер и убедить, что он достаточно хорош. Это ведь действительно так».
В конце унылого сезона, 26 января 1932 года, Том следовал за Максом на Центральный вокзал и, пока они садились на поезд до Коннектикута, все продолжал что-то бормотать. Вулфу требовалось еще немного уверенности в собственных способностях, и Макс предложил писателю переночевать у себя. Но как только вагоны сдвинулись с места, сердце Вулфа испытало внезапную перемену. Ему нужно было вернуться в Бруклин, остаться в одиночестве и писать. Он галопом промчался по проходу к двери и выпрыгнул на ускользающую платформу. Проводник дернул стоп-кран, а Перкинс бросился на помощь Тому, лежавшему на платформе с окровавленным левым локтем. Макс проводил его в госпиталь при Центральном вокзале и ждал, пока сделают рентген и наложат швы.
«Благодарю Бога за то, что это была левая рука, а не правая, – написал Том своей сестре Мейбел. – Ибо в данный момент вся моя жизнь в большей или меньшей степени зависит от моей правой руки».
В том же месяце Перкинс снова вынужден был служить нуждам Вулфа, на сей раз как миротворец. Пресс-релиз от немецких издателей «Взгляни на дом свой, ангел» показал, что Мадлен Бойд удержала гонорар Вулфа. Том был совершенно оправданно разгневан и требовал, чтобы его агент встретился с ним и Перкинсом в издательстве Scribners. Перед дневным рандеву Вулф и его редактор встретились за обедом и обсудили стратегию. Том настаивал на том, чтобы Макс присутствовал на встрече и был «безжалостен». Однако встреча пошла не по плану. Через несколько лет Макс отправил другу Тома, Джону Терри, описание этого вечера:
«Когда мы пришли в офис, миссис Бойд сидела в маленькой библиотеке и разбирала какие-то бумаги. Я тут же вошел, а Том по каким-то причинам задержался. Она сразу же расплакалась. Видно было, что все это поднимается со дна очень глубокой депрессии и что она увязла в ней слишком сильно, чтобы двигаться дальше. Мне было жаль ее, и я ничего не мог с этим поделать. И к несчастью, именно в тот момент, когда вошел Том, я как раз успокаивал ее и говорил:
