– Не плачьте, Мадлен, сегодня у всех сплошные проблемы.
Внезапно я почувствовал присутствие Тома. Он возвышался над нами и смотрел на меня взглядом, исполненным презрения. После миссис Бойд пыталась объяснить нам, что задержка денег была связана с какой-то путаницей с банковскими счетами, которые оказались слишком сложными как для Тома, так и для нее самой. (После она пересказала мне эту историю, но уже в юмористической ретроспекции, и я предполагаю, что это все-таки была правда.)».
Том, так или иначе, считал, что между ними все кончено. Она признала свою вину (или даже подлость), а когда он сказал: «Разве ты не видишь, Мадлен, что это конец?» – она согласилась и с этим. Том распекал ее так жестко, что Макс почувствовал необходимость вмешаться и обуздать его. Все время, которое они провели вместе, Перкинс старался восстановить веру Вулфа в себя как в писателя, в то время как личные и творческие заботы Тома помогали Максу отвлечься от семейных проблем. В этот же период Вулф написал Элин Бернштайн, которая все еще пыталась восстановить с ним связь:
«Вернулась моя потерянная уверенность… Я думал, что утратил ее навсегда. Еще никогда в своей жизни я не работал так тяжело. Я близок к погибели, но все еще могу выжить».
После трех месяцев сосредоточенной, усиленной работы Том сказал Максу, что может передать ему книгу объемом от двухсот до трехсот тысяч слов, которую можно было бы опубликовать осенью.
«Но если я не закончу книгу в этом году, – писал он Элин, все еще удерживая ее на расстоянии вытянутой руки, – со мной все кончено, навсегда, я уже никогда не смогу вернуться к работе».
В наименее оптимистичные минуты Перкинс и сам начинал бояться, что с Вулфом может что-то случиться. Подразумевая все варианты исхода от публикации его новой книги осенью, Перкинс сказал Вулфу, что, если тому хватит смелости продолжить работу и оправдать ожидания, Перкинс на полгода покинет свой стол, возьмет творческий отпуск и они вместе отправятся в кросс-кантри на «форде».
Вулф вернулся к своему холодильнику с новой решимостью и стремлением закончить теперь не только для самого себя, но и для Перкинса.
«Он… ужасно устал, у него выдался плохой год, – писал Том Элин. – У его дочери периодически обмороки, сопровождающиеся судорогами, и никто не может понять почему. Макс – великий человек, лучший из всех, кого я знаю, самая полноценная личность из когда-либо живших». Лучшие врачи подбирали лечение для Берты, Перкинс же ужасно мучился и написал Хемингуэю по поводу его книги о бое быков:
«Как бы я хотел, чтобы рукопись поскорее пришла… Я надеюсь почерпнуть из нее много того, что могло бы выступить в качестве противовеса тому, что происходит вокруг». Предстоял еще один месяц труда.
Хемингуэй, по его собственному признанию, «никогда не работал лучше, чем в последнее время». Он вернулся из Испании осенью 1931 года с «раздутой последней главой» и переводом испанского регламента – правилами проведения корриды, которые необходимо было обработать. Это, говорил он, поставит точку в «одной чертовски хорошей книге». Они с Паулиной осели в Канзас-Сити, штат Миссури, где приготовились к появлению второго ребенка. В середине ноября он объявил о появлении на свет своего третьего сына, Грегори. Макс поздравил их очень коротко: «ЗАВИДУЮ».
Хемингуэй в ответ написал, что он бы раскрыл ему свой секрет «производства» сыновей, если Перкинс взамен расскажет, как ему удалось «засеять» дочерей.
Первого февраля 1932 года Макс получил рукопись «Смерти после полудня». Эрнест «пахал над ней не покладая рук» слишком долго и поэтому с особым нетерпением ожидал реакции Перкинса.
«Глупо просто писать вам, что это грандиозная книга, но для меня было огромным благом просто прочитать ее, – писал Макс Хемингуэю. – Я лег спать счастливым, несмотря на бесчисленные проблемы (я думаю, на самом деле все не так плохо). Книга приятно наваливается на тебя и становится чрезвычайно важной для того, кто всегда считал, что бой быков – это не очень-то важная вещь». Три дня спустя, обсуждая серийный выпуск в «Scribner’s Magazine», Макс отметил: «Кажется, что она получилась глубже, чем должна была – а это признак великой книги!» Все редакторские замечания, которые Перкинс предусмотрел заранее, касались в основном формата издания. Он хотел, чтобы книга была достаточно большой по размерам и сопровождалась иллюстрациями настоящего представления, но в то же время не хотел назначать для нее слишком высокую цену. Вторая проблема заключалась в том, чтобы принять решение, какие части рукописи следует отобрать для журнала.
«Скверно это – выщипывать куски из такой книги, – писал Перкинс Хемингуэю. – Но с коммерческой точки зрения, как мы говорим, это ей только поможет».
Хемингуэй подумал, что они могли бы легко решить все эти вопросы в море. Он пригласил Перкинса на Тортугу, заявив: «К черту подписание всех этих проклятых контрактов», пока он не вернется. Но в этом году ультиматум Хемингуэя не сработал. Перкинсу не хватало ни денег, ни времени, ни тем более присутствия духа.
«Теперь у меня проблем больше, чем оставшейся жизни», – объяснил он. Они отправили дочь в Бостон, где, как он слышал, можно найти «самых маститых и лучших неврологов». Ее состояние все еще оставалось очень сложным. И уже отразилось на Луизе. Она надорвалась, стараясь справиться с болезнью дочки, и сама попала в больницу на несколько недель.
«Я переживаю трудные времена, пытаюсь сбежать от наваждения, которым Бог лично меня наградил. Как вы могли заметить, у меня вообще слабость к различного рода наваждениям… Самое лучшее – собрать все свои неудачи в кучу, если вы понимаете, о чем я», – писал он Эрнесту.
И он целиком погрузился в работу, ненавидя саму мысль о том, что пропускает поездку в Ки-Уэст.
Той весной, когда Хемингуэй вернулся с Тортуги, Перкинс обсудил с ним вопрос сокращения иллюстраций с двухсот до шестидесяти четырех и снова развязал спор о том, что сам называл «словами-в-четыре-буквы». Эрнест согласился с большей частью установок и вычеркнул в этих словах по две буквы, что, по словам Макса, «определенно рождало аллюзии на тему шекспировского шута».
[158] Эрнест слегка расстроился, что книга не станет роскошным фотоальбомом, как он себе представлял, но Джон Дос Пассос поднял ему настроение, когда поделился своим мнением о «Смерти после полудня». По его словам, это было лучшее из когда-либо написанного об Испании. По его же совету Хемингуэй вырезал несколько страниц философских размышлений. Перкинс же со своей стороны не предлагал никаких удалений. Хотя если бы решился на это, он, возможно, улучшил бы книгу, слегка разбавив некоторую претенциозность хемингуэевского стиля. Вместе с романом «Смерть после полудня» слова «cojones»
[159] и «macho» вошли в словарь Хемингуэя, а культ гипермаскулинности обрел своего пастыря. Хемингуэй стал просто одержим самим собой и потерял контроль над творчеством. Перкинс видел его позерство насквозь, и ему хотелось верить, что под ним скрывается сердце по-настоящему храброго человека. Он восхищался его жизнью, исполненной мужества, так же, как и его прозой. Зиппи Перкинс вспоминала, как однажды отец сказал:
