Возвратясь в Оксфорд после четырехмесячного путешествия, он засел за составление своей диссертации.
На последнем экзамене при получении ученой степени диссертация Лоуренса получила высшую награду. Теперь он стал думать о получении звания бакалавра литературы по средневековой утвари.
Но еще большим удовольствием, чем получение высшей награды, были для Лоуренса восторженные отзывы о его работе Хоггарта. Хоггарт с того момента сделался его покровителем и «добрым духом». «Я обязан ему всем, — говорит Лоуренс, — за исключением моего поступления в авиацию».
Хоггарт настоял на том, чтобы Лоуренсу предоставили стипендию, предусматривающую отпуск средств на научные поездки, и пригласил его принять участие в экспедиции Британского музея в долину Верхнего Евфрата, где находилось предполагаемое место древнего города хидтитов. Во время этого путешествия Лоуренс проявил себя человеком самых разносторонних способностей. Особенно ценным он оказался благодаря своему умению поддерживать бодрое настроение у туземных рабочих.
Когда наступившие ноябрьские дожди прервали работу, Хоггарт отправил Лоуренса в Египет, для того, чтобы он мог несколько овладеть научными методами производства раскопок под руководством сэра Флиндерса Пэтри, лагерь которого находился близ Фэйоун. Рассказывают, что когда Лоуренс спросил на станции, как можно найти Пэтри, ему ответили: «Идите в направлении пустыни до того места, где увидите тучи мух, а затем сверните туда, где мух будет больше всего; там вы и найдете Флиндерса Пэтри». Однако последний, по-видимому, безразлично относившийся к окружающему, неожиданно проявил строгие требования приличия. Появление Лоуренса в трусиках и спортивном пиджаке, который он привык носить, вызвало замечание со стороны великого египтолога: «Молодой человек, мы здесь в крикет не играем». Однако вскоре Флиндерс Пэтри изменил свое первое впечатление о новом пришельце, а сам Лоуренс пришел к выводу, что раскопки в Египте с точки зрения прояснения неизвестности, окружавшей культуру хидтитов, представляют мало интереса.
Работа Лоуренса в то время была чрезвычайно разнообразной, так как он занимался фотографией, изучением скульптуры и утвари и перепиской древних надписей. Двадцать лет спустя он говорил: «Это было лучшее время моей жизни», — очевидно, даже лучшее, чем пребывание в авиации. Во время продолжительных зимних наводнений или в периоды летней жары он возвращался в Англию, да и то на короткий срок, а остальное время проводил в путешествиях по Среднему и Ближнему Востоку или же оставался один на раскопках. Во время сезона раскопок Лоуренс получал 15 шиллингов в день; остальное время года, путешествуя, он жил на стипендию в 100 фунтов стерлингов в год, которые дополнялись случайными и притом чрезвычайно разнообразными заработками. Например, однажды он поступил работать контролером на «угольщиках» в Порт-Саиде.
За пять лет он досконально изучил Сирию, большую часть Северной Месопотамии, Малую Азию, Египет и Грецию. Он постоянно странствовал, но только там, где это не вызывало больших затрат.
То, что Лоуренс путешествовал в одиночестве, не только сберегало ему деньги, но и давало возможность установить более тесную связь с местными арабами и курдами, и таким образом лучше понять их образ жизни. Он хорошо изучил разговорный язык, а недостатки знания компенсировались живостью речи и глубоким пониманием туземной жизни.
«Моя бедность, — говорит Лоуренс, — позволила мне изучить те массы, от которых богатый путешественник отрезан своими деньгами и спутниками. Я окунулся в самую гущу масс, воспользовавшись проявлением ко мне их симпатий». Благодаря этому Лоуренс усвоил то, что в дальнейшем являлось «секретом» его силы. «Среди арабов, — говорит он, — не было ни традиционных, ни природных различий, за исключением неограниченной власти, предоставляемой знаменитому шейху. Арабы говорили мне, что ни один человек, несмотря на его достоинства, не смог бы быть их вождем, если бы он не ел такой же пищи, как и они, не носил бы их одежды и не жил бы одинаковой с ними жизнью».
Именно благодаря полному отказу от условностей культурной жизни, который другие европейцы рассматривали бы как унижение, Лоуренс сделался «натурализованным» арабом, вместо того чтобы оставаться просто европейским туристом в Аравии. Ему помогло его безразличие к окружающей обстановке, так несвойственное европейцам, и в особенности англичанам. Дело облегчалось также его страстью к бродяжничеству.
В своих случайных скитаниях Лоуренс носил туземное платье. Небольшого роста, сухой, гладко выбритый, блондин, Лоуренс, конечно, весьма мало походил на араба. Все же последние принимали его за одного из своих. Он говорил, что в Северной Сирии, где в результате расовых смешений имеется много светловолосых туземцев, говорящих лишь на ломаном арабском языке, это не было особенно трудно: «Я никогда не мог сойти за араба, но меня легко принимали за одного из туземцев, говорящих по-арабски».
Затем Лоуренс переходит к более глубокому объяснению своей способности «влезать в шкуру араба», переодевшись в его одежду. Для него это было тем легче, что он уже разделял глубоко укоренившееся у арабов стремление к неограниченной свободе. Так же, как и они, он нашел в пустыне ту простоту, которая была ему по душе, и хотя Лоуренс никогда не терял способности ценить более изысканные удовольствия культурного общества, но именно в пустыне он нашел то одиночество, которое его удовлетворяло.
Однако представлять его себе всегда занятым только размышлениями было бы неверно. Он не был отшельником. Гораздо правильнее сказать, что Лоуренс был человеком, который всегда все «схватывал», и что отражение схваченных им впечатлений было скорее процессом быстрой умственной оценки, чем длительных размышлений. Все, кто встречался с Лоуренсом, улавливали эту его черту, понимание которой в значительной степени зависело от их собственного образа мышления и, таким образом, часто бывало различным. Это привело к тому, что некоторые из его друзей окрестили его «человеком-хамелеоном».
Во внешности Лоуренса имеется странная двойственность. При случайном взгляде на него, его легко можно не заметить благодаря малому росту, обветренному лицу и скучающему виду, который часто служит ему весьма удобной маской, если он хочет отойти на задний план. Однако при более пристальном рассмотрении он поражает размерами своей головы с белокурыми волосами над высоким лбом и странно проницательными голубыми глазами. Общее выражение, когда лицо спокойно, является скорее суровым, но суровость исчезает, когда Лоуренс говорит или улыбается: у него удивительно приятный голос и обворожительная улыбка.
Пища его не интересует, и когда Лоуренс один, он довольствуется одним блюдом в день, и притом самым простым. Он не пьет и не курит.
«Во время моих экскурсий, — говорил он мне, — я всегда путешествовал с кем-либо из нашей партии, производившей раскопки. Мы получали громадное удовольствие, когда, наняв несколько верблюдов, ехали к сирийскому побережью, где купались, помогали уборке урожая и осматривали города».
Соблазнившись сведениями о существовании статуи женщины, сидящей на спинах двух львов, которая могла оказаться произведением хидтитов, он, переодевшись в туземную одежду, отправился на розыски в сопровождении одного из своих рабочих. Поскольку район был расположен слишком далеко на севере, чтобы можно было предполагать наличие в нем странствующих арабов, он и его спутник были арестованы по подозрению в дезертирстве из турецкой армии. Они были брошены в шумную и полную насекомых темницу. При падении Лоуренс разбил себе бок, а у его спутника произошло сильное растяжение связок. Всю ночь они пробыли в заключении, обдумывая перспективы принудительной военной службы. Все же утром Лоуренсу удалось подкупить стражу и выйти на свободу.
