– Будет ещё время её посмотреть. А там книги нашей покровительницы, пресвятой Евфросинии. – Она показала на полку, висящую под самым потолком. – Слыхала ли ты о ней, это наша дальняя родственница?
Анна покачала головой.
– Ну конечно, – настоятельница чуть тяжеловато спрыгнула с треножника, – девочкам в нашем роду не спешат о ней рассказывать. А тебе знать о ней необходимо. – Она посмотрела на песочные часы. – У нас есть ещё время, садись, – и указала на трон-кресло, а сама опустилась на скамеечку у ног Анны.
Анна услышала удивительную историю о полоцкой княжне Предславе, жившей до неё за триста с лишним лет. Красивая и умная полоцкая княжна изумляла всех своей необъяснимой тягой к учёбе, неженским желанием посвятить науке жизнь. Вопреки воле родителей, постриглась в монахини, получила новое имя – Евфросиния, что значит по-гречески «радость».
– Да-да! В своей жизни она наконец обрела счастье, радость. Испросила у епископа дозволения жить при храме, в каморке у хоров. Отсюда слушала богослужение, отсюда любовалась полями и лесами, видом города, – словно вспоминая, говорила настоятельница, и Анне показалось, что рассказывает она о себе. – А после молитв занималась списыванием книг, а плату раздавала нищим. Одно из преданий утверждает даже, – настоятельница перешла на шёпот, – сама писала их. Летописи молчат об этом. Нет в них намёка и на то, что писала Евфросиния иконы, но молва об этом до наших дней дошла. А потом она отправилась в Палестину поклониться Гробу Господню и умерла там в русском монастыре, там и погребена.
Настоятельница поднялась со скамеечки и опять достала с полки свёрток.
– Эта пальмовая ветвь с её погоста.
Ей удалось сразу же развязать узел. Анна увидела огромный, надрезанный на узкие полоски, словно кто-то пытался сделать из него лапшу, сухой лист. Полоски от пересыхания скрутились в трубочки, потрескались. Лист стал настолько хрупким, что настоятельница не решилась освободить его от холстины. Анна прикоснулась к нему губами – от листа исходило тепло, незнакомый запах чужой далёкой страны.
– Все, кому посчастливилось побывать на Святой земле, обязательно привозили на Русь пальмовую ветвь, – сказала настоятельница, осторожно обвязывая свёрток, – от этого обычая появилось даже новое слово «паломник». Пальма – паломник.
– Сохранились ли иконы, написанные пресвятой Евфросинией?
– К счастью, да! Но ни одного письменного свидетельства нет, что это её работа, вот и числятся теперь они из-за древности своей образцами византийского письма. Такова уж доля наша женская, – настоятельница положила свёрток на место, – что не делами рук своих, не талантом, не умом даётся нам известность, а мучениями. Разве была бы известна нам умнейшая, образованнейшая римлянка, ныне святая Екатерина, если бы не колесовали её за веру христианскую? В Житии говорится, что под пытками цитировала она греческого философа Платона, и все читающие сейчас житие восхищаются этим. А как бы они отнеслись к дочери своей, читающей Платона, да и что они знают о Платоне? Думаю, несладко жилось Предславе в родительском доме. А ты-то, деточка, знаешь ли хоть грамоту? – спросила настоятельница.
– Умею читать бегло, – с гордостью ответила Анна, – и пишу немного. Матушка моя сказала, этого вполне хватит для княжны. Она хуже меня пишет, хоть и великая княгиня, а батюшка не знал грамоты вовсе.
– Вот-вот, таковы почти все наши правители. Как же избавиться нам от невежества, Господи? Не слишком ли велико наказание за первородный грех прародителей наших? Но что говорю я, несчастная? Это всё от погоды, от ветра. Прости мне, Господи, мысли тщеславные, греховные!
Настоятельница рухнула на колени перед образами, Анна поспешно опустилась рядом, зашептала за нею, дивясь её неожиданному безудержному плачу и тщетно пытаясь выдавить хоть слезинку:
– Господи Иисусе Христе, Боже наш, Боже всякого милосердия и щедрот, Его же милость безмерна и человеколюбия неиcследимая пучина…
Молитва закончилась, настоятельница вытерла заплаканное лицо и, не поднимаясь с колен, сказала:
– Вот этот тёмный образ великомучениц Екатерины и Варвары мне особенно дорог. Принадлежал он прежде Спасскому монастырю, основанному пресвятой Евфросинией, и, по преданию, Екатерина писана с неё.
– С меня тоже писали образ, святой Анны, но только на эту святую ты больше похожа, матушка.
Настоятельница на это ничего не ответила, поднялась, отряхнула подол, помогла отряхнуться Анне.
– В конце учения напишешь образ святой Евфросинии.
– Я сейчас могу.
– Нет, деточка! Создание икон – дело великое, и идти к нему следует не спеша, поднимаясь со ступени на ступень. Надо уметь не только переписывать образцы, надо знать, что пишешь. Известно ли тебе, к примеру, что означает развевающиеся ленты в причёсках великомучениц, как они называются?
Анна молчала.
– А почему в руках Екатерины крест, пальмовая ветвь и меч? Ведь не была она воительницей, подобной ростовской княжне Феодоре, что сражалась в Куликовской битве. Молчишь? То-то же, торопыга. Не зря, значит, меня Юрий предупреждал…
«Ишь ты – Юрий! Без отчества, без величания, как о брате родном. Выходит, он ездит в монастырь не сестру навещать, а настоятельницу предупреждать, недаром же он говорит с настоятельницей на татарском и ещё на каком-то непонятном языке. О ней, об Анне, конечно, с его согласия и на скотный определили. А ведь так любил ещё недавно, так баловал. Все от меня отступились, все. Совсем одна осталась».
– Ничего дурного о тебе брат не говорил, деточка, предупредил только, что стремишься ты объять необъятное, хочешь всё успеть, а потому кое-что упускаешь. Этот твой духовный голод мы тут сможем утолить. Будешь мудрые книги читать, языки поучишь, татарский, немного греческий, чтобы хоть названия одежды и предметов, которые пишутся на иконах, знать. А станешь лениться, верну к овцам.
Настоятельница засмеялась, подошла к окну и подняла створку. В горницу ворвалась тёплая душистая сырость, пискнул перепуганный воробей и тут же защебетал беззаботно.
– Ну вот, дождь кончился, и ветер стих. Пора мне. О, песок весь пересыпался, не заметила за разговорами. Да, по вторникам будешь ходить к вышивальщицам. Вышивание для женщины – дело более надёжное, чем писание икон.
– Я не смогу, – очень тихо сказала Анна и заплакала, – из-за вышивок моих ведь батюшка умер.
– Ты ни при чём, деточка, – настоятельница обняла Анну, коснулась её мокрой щеки горячими нежными губами и, резко отстранившись, добавила холодно и строго, словно выносила приговор: – Князь Василий наказан судом небесным за жестокость и кровопролития, потому в пострижении ему перед смертью было отказано. – И, не оставляя Анне времени для вопросов, ласково позвала: – Манечка, входи!
Вошла рябая девчонка, что мучилась с долотом и молотком.
– Научишь Анну доски готовить. Спрашивай с неё по всей строгости и помни, что это твоя первая ученица, от того, как ты её выучишь, зависит, будут ли у тебя другие.
