В бане Анна вдруг застеснялась, хотя и мылась прежде не раз с братьями, да и с суженым, вернее мылись все порознь за невысокой перегородкой, одевались же все в одном предбаннике и зимой в снег нагишом прыгали вместе. А тут, как только её раздели, шмыгнула в тёмный угол, прикрылась шайкой, крикнула повелительно:
– Мамка, спину потри!
– Муж потрёт, – захихикала мамка, – теперь это его дело. Ну что же ты, князь, бери мочалку.
Василий, прикрываясь веником, несмело приблизился к Анне, а она неожиданно для себя сказала зло:
– Укушу!
И он с явным облегчением отпрянул:
– Видно, моё время ещё не настало, мамка! – и, бросив ей мочалку, полез на полок.
– Ох, плутовка, ох, плутовка, – корила Анну мамка, – всех перехитрить решила, но от женской доли не уйдёшь. Да и меня, старую, не просто обвести, покажи-ка палец, кабы не загноился.
После бани молодым ненадолго позволили разлучиться. Анна поспешила в свою светёлку, поскорее уложить итальянские карандаши и краски, присланные в подарок матушкой Ксенией. Сама она из-за морозов и недомогания приехать не смогла, о чём сообщила письмом, но дело, конечно, было в Юрии.
Из светёлки доносились громкие голоса: возмущённый, властный – Марии Ярославны и ещё чей-то плачущий и как будто оправдывающийся. Плачущая женщина стояла перед княгиней на коленях, спиной к вошедшей Анне, но Анна её сразу узнала – Ледра!
– Эта вот негодница вздумала удушиться в твоей комнате. Я её чудом из петли вынула. Несчастье-то какое, Господи, было бы – день свадьбы! Дрянь злобная, потаскушка! Чего ей не хватало? Жила, как сыр в масле. Говорит, разлуки с князем не может перенести, любит его, говорит, больше жизни. Шалава – сколько у неё любовий таких было. Ну и вешалась бы в конюшне или ещё где, а то ведь назло мне в твоих покоях. Что с ней, подлой, делать – убить мало, в монастырь, что ли, определить? Что скажешь, великая княгиня Рязанская?
– С собой возьму, пусть на князя стирает исподнее.
– Да ты что, девка! – изумилась Мария Ярославна и пнула Ледру, не сильно, однако. – Козу – в капусту?
– Лучше своя коза, чем чужая, – твёрдо сказала Анна.
– Дело девка говорит, – мамка стояла в открытых дверях, – побудет шалава эта близ князя, пока он в силу не войдёт, большой воли я ей не дам, не допущу.
– Иди собирайся в дорогу, – сказала Анна, – завтра на рассвете едем. – Это было первое приказание, которое отдала великая княгиня Рязанская.
Часть вторая
Сестра великого князя Московского
1
Выехали в день трёх святителей, 30 января, чтобы на Сретение быть в Переяславле.
Мамка в дороге сокрушалась, что не подождали до оттепели – мёрзла, кутала Анну, то и дело останавливала крытый возок, где они вдвоём ехали, требовала поменять в жаровне камни. По её приказу разжигали рынды большой костёр, потом загорались костры вдоль всего длинного обоза. Путники грелись, калили камни, укладывали их в грелки-жаровни и, едва обогревшись, вновь садились – кто в сани, кто на заиндевевших лошадей.
Возок заносило на поворотах, в нём было тесно, темновато, а главное – ничего не видно в слюдяные окошечки, Анна чувствовала себя лягушонкой в коробчонке. На одной из остановок не выдержала и, путаясь в длинной волчьей шубе, побежала к саням князя:
– С тобой поеду – там не видно ничего!
– А на что тебе глядеть! – буркнул князь. – Обморозишься. – Но подвинулся, поставил поближе к Анне жаровню, укрыл своим тулупом.
– Анна, Анна, куда же ты? – переполошилась мамка, неуклюже побежала к саням. – Околеешь, лицо испортишь!
– Трогай! – засмеялась Анна.
Возница не смел ослушаться – и лошади понеслись. Морозный воздух полосовал щёки, вырывалась из-под полозьев ледяная крошка – и тоже в лицо, казалось, места на нём не будет живого. Деревенели вытянутые ноги. Но только в санях ощущалась скорость, только в санях почувствовала Анна радость от быстрой езды. И когда на повороте они опасно накренились, зачерпнули ободком снег, не испугалась, а крикнула, ликуя:
– Господи, благодать-то какая!
– Не вывались! – засмеялся князь и обнял вдруг бережно и крепко. От этого нежданного объятия Анне стало нестерпимо жарко, почудилось, что заполыхала шуба – уж не от жаровни ли загорелась?
Но нет, жаровня остыла, закуржавился
[28] тулуп, продрог, поднял воротник возница, попросил князя остановиться. А она могла бы долго ещё ехать: может, и до самого Переяславля, прижавшись к суженому, ощущая его ласковое тепло.
Потом была тёплая дымная изба. Полная горница замёрзших, усталых людей. Хлопотала мамка, устраивая постели – Анне на лавке, себе – под лавкой. Суженый решил посмотреть, как расположились в других избах, проверить в сохранности ли поклажа, богатое приданое. Анну с собой не позвал, и тут она впервые за дорогу, а ведь уже две трети её проехали, остался один перегон до Переяславля, вспомнила про Ледру: к ней наладился непутёвый! – и неожиданно для себя заплакала.
– Ну-ну, – сказал он, – слезы тебя портят, Анычка! – смахнул капельку с её носа и всё-таки ушёл. Вернулся скоро, но она, обиженная, притворилась спящей. Князь прошёл к дверям, примостился на сваленных сёдлах, где спали его рынды. А утром не сел в сани – оседлал каурого жеребца и гарцевал на нём вдоль обоза. Поравнявшись с санями Анны, крикнул:
– Держись, княгиня! – и поскакал в конец поезда, туда, где смеялись и визжали сенные девки, где ехала в розвальнях Ледра.
Встречные подводы останавливались, пропуская княжеский обоз. Ездоки с почтением кланялись крытому возку, в котором томилась одна, злясь и отчаиваясь, мамка, и совершенно не обращали внимания на сидевшую в санях куль кулём насупленную Анну. Перед городом, однако, князь пересел в сани.
Обоз как раз остановился: не мог разъехаться с таким же, а то и большим, идущим навстречу, тяжело гружённым сеном, мешками с зерном и мукой, говяжьими тушами, бочками с какой-то снедью.
– Вот это богатство! – восхитилась Анна, забывая про обиду. – И куда везут?
– Куда надо, туда и везут, – смешался князь, – да мы сейчас спросим, – и подозвал дьяка, сопровождавшего обоз.
– Так в Москву, – объяснил дьяк. – На кормление. Четыре раза в год большие обозы и помесячно малые. Восемь лет уже возим. Как тебя, князь, забрали туда, так и возим.
– Он же, почитай, уже год, как здесь!
– Так-то оно так, – согласился дьяк, – да приказа не было, чтобы не возить, и Москва требует…
– Москва требует, – передразнила Анна и вдруг крикнула грубо, властно: – А ну поворачивай! – и встала в санях, удивительно похожая в эту минуту на бабку свою, Софью Витовтовну.
