– Не надо, мамка! Не хочу! – заплакал Ванюшка, и Анна метнула куклу в огонь. Тут же рухнула на пол сама.
– Ах-ти! Никак сомлела? Три ночи не спавши, – запричитали женщины, засуетились, поволокли Анну к печке на лежанку.
– Окаянные, куда же вы её в полымя тащите? – Василий ворвался в горницу, выхватил у опешивших женщин жену. – Ставьте лавку к окнам и поднимите створки. От духоты тут и богатырь сомлеет.
– Кабы княжичу сквозняк не повредил, – усомнилась мамка.
– Ты кому перечишь?
Женщины мигом поставили лавку, завозились у окон. Их едва ли открывали с тех пор, как поменяли рамы и вставили в них дорогие иноземные стеклышки. Няньки опасались, что с вольным воздухом влетит в детскую поветрие.
Василий уложил жену, шагнул к ближнему окну.
– Ну чего копаетесь, бейте!
Женщины не двинулись с места: не знали, чем бить, и жалели эдакую красоту. Василий рванул раму, и она подалась…
– Теперь воды несите или квасу.
– Не надо, – отозвалась Анна, – мне уже полегчало. Тряпиц несите – новый оберег сделаю, – и, улыбнувшись, сказала мужу: – Приехал, а у нас…
– На дороге к дому гонца повстречал. Как сердце чувствовало – ты тут измаялась. Всё обойдётся, Анычка. Еввула в бусинку глядела. Поправится мальчонка. – Василий опустился на колени перед лавкой, взял жену за руку.
– Если бы… Я ведь почти пять крестов вышила.
– Дались тебе эти кресты. Суеверие, языческие выдумки. Обереги – тоже.
Нянька принесла тряпицы. Анна, не вставая, принялась привычно сворачивать из них куклу.
– Не пристало христианке в них верить.
– А бусинка? – спросила Анна и с тревогой посмотрела на сына. Он заснул на руках у мамки и дышал ровно.
– Бусинка? – не сразу ответил Василий. – Не знаю…
В горнице установилась тишина. Женщины столпились у дверей, не решаясь уйти самовольно. Мамка, примостившись на единственном стуле, дремала. Клонила, клонила к ребёнку голову, касалась его подбородком и, тотчас проснувшись, рывком выпрямляла шею.
Василий поднялся. Махнул рукой, выпроваживая женщин, взял у мамки сына, положил в колыбель. Направившись к жене, он заметнее, чем обычно, прихрамывал.
«Он останется хромым на всю жизнь, – подумала Анна с жалостью. – Пусть! Только бы жил долго – дольше меня. Но если… Тогда кто же? Сын или брат?»
– Ты сама должна сделать выбор, Анна! – произнёс за окном знакомый голос. – Помнишь, Авдотья-рязаночка выбрала брата – и спасла всех. Выбирай же!
– Нет, я не могу! – воскликнула Анна и с испугом посмотрела на Василия. Он смеялся, подумал, что она не может отказаться от своих суеверий.
Княжич выздоровел, и отец приставил к нему дядьку. Мамка обиделась, стала бегать к Анне наушничать на нового наставника. А прежде на правах родственницы похаживала к князю жалиться на Анну.
Анна и сама жалела малыша: его теперь поднимали, как взрослого, чуть свет, одновременно с отцом (русские князья не залёживались в постелях – вставали в четыре часа утра), обучали ездить на лошади, лазить по верёвке и шесту, плавать и – другим необходимым для воина и князя навыкам. Все они, как и Анне в детстве, давались княжичу плохо. Василий злился и даже при челяди называл сына (княжича!) размазнёй. Анна попробовала вступиться, ведь отец с дядькой совсем замордовали мальчугана, да и опасалась, что «размазня» пристанет прозвищем на долгие годы, но Василий отрезал гневно:
– Родишь дочь, будешь сама её воспитывать – вмешиваться не стану. А воспитание отрока – не женское дело. Займись чем-нибудь своим. Про икону Юрию совсем забыла.
Она и впрямь забыла, не только про икону. Болезнь сына, страх за него вытеснили мысли о брате, о всём московском семействе. Напоминание о прерванной работе прозвучало справедливым укором. С чувством вины, с желанием поскорее всё исправить она поднялась к себе в светёлку, где, вернувшись из Милославского, урывками писала икону.
Образ Богоматери уже сложился. Но Анна сомневалась теперь, что возникшее на кипарисовой доске милое озабоченное лицо могло принадлежать Царице Небесной. Не такой, совсем не такой её писали иконники испокон веку. Меняя от иконы к иконе ненароком внешние черты Богоматери, они оставляли в неприкосновенности суть её характера: сильную волю, целеустремленность, самоотверженность, готовность, спасая людей, пожертвовать не только собой, но и своим возлюбленным чадом.
Анна не помышляла менять эту суть. Она сознательно писала лишь облик, полагая, что в таком отступлении от канона нет греха. Ведь все, кто веками писал юную мать, никогда не видел её воочию молодой. Изображать стали только после того, как уверовали в чудо, – после воскресения Христа и скорее всего после её вознесения. И, видимо, одним из первых, кто попытался увековечить её облик, был евангелист Лука. По преданию, он изобразил Богоматерь на доске от стола, за которым в последний раз трапезовал Христос. Но он тоже не видел Богоматери, мог составить представление о ней, уже зрелой женщине, лишь по рассказам своего учителя апостола Павла.
Анне хотелось написать Марьюшку, но она не была уверена, что это удастся: не могла вспомнить её лица, вернее видела его как бы на расстоянии, когда нельзя разглядеть черты и человека узнаешь по каким-то одному ему присущим признакам. Анна попыталась усилить эти признаки, а главное – передать свою любовь к Марьюшке, тоску по ней… И на доске возник облик. Но это была, конечно, не Одигитрия, не путеводительница. Она никого не звала за собой и сама не отваживалась сделать следующий шаг, стояла в нерешительности с улыбкой смущения.
И ещё одно отступление от канона: женщина на будущей иконе никак не могла взять на руки ребёнка. Анне не нравились изображаемые иконниками младенцы: они были похожи на крохотных несоразмерных матери старичков, видимо, так иконописцы старались подчеркнуть не соответствующую малым летам мудрость Иисуса. Она попробовала написать младенца таким, каким бывают в этом возрасте обычные дети, большеголовым, пухлощёким, с толстыми ручками, словно стянутыми у запястьев нитками. Младенец получился таким живым, что испугал Анну и непозволительно утяжелил изображение, сместил его центр. Пришлось его замазать. На новом изображении он оказался не лучше – не воспринимался ни младенцем, ни старичком, выглядел какой-то… вещью. И руки Одигитрии не давались Анне. Промучившись несколько дней и поняв, что без советов ей не обойтись, она поспешила в Солотчинский монастырь.
Ей не раз приходилось бывать у солотчинских иконников. По тому, о чём она их спрашивала, им не трудно было догадаться, что княгиня искушена в иконописи: возможно, и слух прошёл о её былой монастырской учёбе. Однако работ княгини иконники не видели, руку Анны не знали. Образ Одигитрии был первым, какой она решилась показать чужим людям…
– Что скажешь, отец Кирилл? – стараясь не обнаружить волнения, спросила Анна у настоятеля, положив перед ним доску. Настоятель был искусным личником, прошедшим обучение на Афоне.
