Богородица заступилась за Юрия, избавила от участия в делах неправедных.
В терем Анна вошла почти успокоенная. Василий поджидал там же и не высказал обиды, не спросил, где была, как бы и не заметил её отсутствия. Опять усадил на лавку, примостился рядом и продолжил печальный рассказ. Юрий умер не от ран, как подобало воину. Его сразила моровая язва, болезнь (чума, холера?), что обрушилась одновременно на московский и ордынский станы. Видимо, она обратила ордынцев во внезапное бегство. Ивана ужасная немочь миновала: он загодя покинул войско, спешно отправился в Ростов к захворавшей матери. Во время непродолжительной болезни Юрия и его кончины рядом с ним не было никого из близких. С похоронами замешкались, ждали Ивана. Он прибыл на четвёртый день. Покойного отпевал митрополит Филипп с епископами сарским и пермским, погребли его в Архангельском соборе. Не надеясь, что останется жив, Юрий во время болезни составил завещание: братьям и матери – всю недвижимость, сестре – драгоценное, волшебное ожерелье бабки Софьи, то самое, сделанное из пояса Дмитрия Донского.
Василий протянул Анне небольшой, вишнёвого цвета кошель. Его кожаный верх местами был истёрт так, что обнажилась подкладка. Любимый, единственный кошель Юрия. Он не расставался с ним, как с оберегом, как с ладанкой. Говорил, что это калита
[41] их пращура Ивана, ей-де и обязан пращур своим прозвищем. Мать смеялась, думала, что Юрий всё выдумал, чтобы подразнить братьев, купил кошель на Красной площади у какой-нибудь нищей старухи или у лукавой цыганки. Иван поддакивал матери, но видно было – завидует. Анна не сомневалась, что обтрёпанный кошель и есть знаменитая калита: не такой человек Юрий, чтобы говорить напраслину. И, получив теперь в наследство маленький бесспорно древний мешочек, Анна задумалась, случайный ли это дар, подвернувшееся под руку Юрию вместилище для ожерелья, или своеобразный наказ ей – быть рачительной хозяйкой в княжестве своём, преумножать его богатства, как делал Иван Калита. Она не смогла развязать узел шнура. Василий же справился с ним быстро и сам вынул ожерелье. Оно оказалось невзрачным: несколько рядов слабо мерцающего крупного жемчуга, потускневшие яхонты – незавидное на первый взгляд наследство. Даже не видавший ожерелья писец, который писал под диктовку Юрия завещание, посчитал, что обделил князь сестру, её доля наследства не сопоставима с тем, что предназначалось братьям. Не мог он предположить, как завидовали они все Анне, с каким удовольствием поменяли бы на невзрачное, но волшебное ожерелье полученные уделы.
Анна протянула к ожерелью руки, как тянут их в стужу к огню костра. Но Василий сам возложил бесценное украшение поверх её рубахи. Оно оказалось слишком свободным для шеи, спустилось ниже ключиц. От ожерелья исходило тонкое тепло. Анне почудилось, что Юрий положил ей на плечи руки.
– Он приходил ко мне попрощаться в день кончины, – прошептала Анна. – Это было перед тем, как Ванюша залез на дерево.
Василий улыбнулся, так улыбаются ребенку, когда он говорит нелепицы.
– Не веришь? Спроси Еввулу. Да где же она?
Еввулы в опочивальне не было.
– А кто её знает, – продолжая улыбаться, ответил Василий, – она человек свободный, вольный, а мне, Лисонька, пора за дела браться. – И, поцеловав жену, он поспешно вышел.
Анна пошарила в кошеле, в надежде найти письмецо от Юрия, и вынула истёртый клочок пергамента с выцветшей, едва различимой надписью на нём. Но она всё-таки разобрала буквы, было начертано: «Не в богатстве – счастье».
9
Ещё не кончился траур по Юрию, а в Московском княжеском доме уже готовились к свадьбе. Иван перед походом получил согласие Зои Палеолог на брак и сразу же отправил Ивана Фрязина за невестой. Он же и представлял великого князя на обручении в папском Риме. Во время этого торжественного действа Иван Фрязин надел Зое на палец дивное кольцо с таким драгоценным яхонтом, что всех присутствующих пробрала дрожь и не только от зависти – какой мощью, каким богатством обладает властелин далёкой варварской страны! О великолепном яхонте говорили долго потом не только в Риме, но и во Флоренции, и в Венеции, возможно, и в Неаполе, хотя гостей из этих городов-государств на обручении и не было.
Распространению слухов немало способствовал сам Иван Фрязин. Ещё в первый свой приезд, без позволения на то великого князя, он свободно перемещался по Италии. Отправился, к примеру, в Венецию. Там выдал себя за посла великого князя Московского, наделённого большими полномочиями, с почестями был принят дожем Николаем Троно. Тот как раз в это время намеревался отправить в Золотую Орду своего посла Джованни Батиста Тревизано с просьбой помочь Венеции в борьбе с турками. Фрязин то ли вызвался, то ли согласился взять посла дожа себе в попутчики. Благополучно доставил Тревизано в Москву, а там почему-то выдал его за купца, своего родственника, и отправил его дальше как частное лицо. Великий князь Московский узнал правду, когда его лукавый тёзка был уже опять на пути в Рим, и страшно разгневался. Однако вдогонку за ним не послал, предоставив ему возможность выполнить важное поручение – привезти невесту. Тревизано же задержали в Рязани, вернули в Москву и посадили в тюрьму как лазутчика. Незадачливый Иван Фрязин пировал в Риме, бахвалился и заносился, не представляя, что в Москве его ждёт жестокая кара.
24 июня 1472 года он с царевной Софьей (после обручения она стала зваться этим именем) выехал из Рима. Кроме него и его свиты, царевну сопровождали папский легат Антоний, получивший задание от папы обратить великого князя Московского в католичество, посол от братьев Софьи, некто Дмитрий, и несметное количество греков – всяческая обслуга да ещё какие-то лица, занятий которых Софья не представляла, но не считала лишними, так как присутствие их придавало процессии торжественность и пышность. Сразу было видно – едет царевна, а не какая-то захудалая герцогиня.
Пришлось царевне ехать в коляске и верхом, плыть под парусами по Балтийскому морю, проделать огромный опасный путь по Европе. Промелькнули перед ней и не запомнились чужие большие и малые города, богатые и не очень замки, а то и совсем нищенские аустерии. Кое-где в её честь устраивали даже пышные приёмы – хозяева радовались лишнему поводу повеселиться. Католики на этих негаданных празднествах чествовали её не как невесту властелина могущественной державы (не все, к огорчению Софьи, о такой державе знали), а как любимую воспитанницу покойного папы Павла и подопечную нового папы Сикста IV. Сведения о Зое-Софье, поднимающие её в глазах гостеприимных хозяев, распространял папский легат, а Фрязин рассказывал, чтобы повеселить их, о курьёзе, который произошёл во время сватовства. Отправляя за невестой посольство в Рим, Иван, великий князь Московский, ещё не знал о смерти папы Павла, с которым велись переговоры о браке, и на его имя написал верительные грамоты. В пути выяснилось, что Павла нет в живых, и послам пришлось выскабливать его имя и вписывать новое. С большим тщением вывели всюду «Калист», а потом узнали, что папа вовсе не Калист – протёрли грамоты до дыр.
Софья тоже развлекала хозяев, но непроизвольно: она привычно очаровывала, блистая красотой, прекрасными манерами, отличным умением танцевать. Глядя на неё, легко и весело движущуюся в танце, Иван Фрязин думал: «Бог мой, как грациозна. Да-да, грациозна, несмотря на полноту. Но там, в Москве, это никому не нужно. Никто не знает даже, что это значит, никто не ведает, кто такие грации». Он жалел её, красивую, образованную, умную, и не мог понять, что заставляет Софью ехать в Московию, становиться женой деспотичного, грубого, малообразованного человека, которого она и знать не знает. Да если бы у него, Фрязина, были её богатство и положение, он никогда бы не поменял солнечную Италию на холодную землю москвитян, никогда бы не получил обидного, неуважительного прозвища Фрязин, что значило по-русски просто «итальянец».
