– Не в трапезной же о них говорить, – возразил Василий миролюбиво, – сама сокрушалась, что у наших слуг слишком чуткие уши и длинные языки. Да и узнал я об этом нынче. Но ты-то как об этом в Москве не услышала? Почему матушка не поделилась с тобой? Или она заодно с Иваном и тоже стала пренебрегать родовыми правилами? Знать, византийский герб и царский титул им важнее будущего Иванова отцовства!
Анна не знала, что и сказать. Её не посвятили в семейную тайну, значит, не считаются с ней, значит, она и впрямь отрезанный ломоть. А это не только обидно… Родственники пренебрегли семейным обычаем – похоже, рушится, а скорее уже разрушился казавшийся вечным семейный уклад. И что сказать на это? Заплакать? Броситься к Василию на шею: «Единственный мой, единственный». Недаром же при венчании сказывал священник: «Прилепись к мужу своему», – она не запомнила всех слов. Но Василий, с какой-то непонятной ей неприязнью, говорит о её матери и брате, хотя она ещё не успела вырвать с корнями их из своего сердца и, наверное, никогда не сумеет сделать этого, и ей больно, очень больно, и против своей воли она озлобляется на Василия, на единственного, кто её любит.
Непроизвольно Анна отошла к зеркалу. Во время сильного волнения она всегда успокаивалась, глядя в его сумрачную глубину, но сейчас не взглянула даже на его замутившуюся поверхность, не потёрла мягкой тряпицей, как обычно, – стала перебирать на поставце перед ним какие-то мелкие вещицы. Василий не мешал ей. Она, не оборачиваясь и не прерывая своих дум, поняла, что он обрезает фитили на свечах. У неё было зеркало, у него – свечи.
А размышляла она о том, почему на протяжении многих веков московские князья, да и рязанские, не женились на вдовах, и почему стоило соблюдать этот обычай. То ли от Юрия, то ли от Василия она узнала, будто происходил он из-за опасения, что такой брак не обеспечит мужу желанного отцовства, даже если жена останется ему верна до гроба. Существовало поверье и передавалось из поколения к поколению, что ребёнок (какой ужас, если наследник престола!), родившийся у бывшей вдовы, может унаследовать черты её прежнего мужа и лицом быть похож на него. Сомневавшимся в этом княжичам дядьки приводили в пример чистопородных лошадей и собак. У них, случалось, рождались ублюдки. И повинна была в том самка, имевшая некогда дело с коротконогим крестьянским Савраской или дворовым крючкохвостым Полканом. Для поддержания породы такая самка больше не годилась – её уничтожали, а конюха или псаря за недогляд строго наказывали. Говорили ещё дядьки, что необходимость показывать брачные простыни возникла как оберег от негаданного посягательства на чистоту рода, как доказательство, что чужая кровь не сольётся с семейной и младенец родится в отца, а не в прохожего молодца, след которого, может, уже и быльём порос, но семя осталось в сохранности. Оттого и не уберегшую девство невесту наказывали, и судил её не только муж, но и вся его родня.
Вспомнила Анна и как спросила мамку, почему она не поведала ей о поверье, а та отмахнулась небрежно от вопроса. «Глупости всё, – сказала, – мужики нарочно придумали его, чтобы на девочках непорочных жениться. Скоро конец этому придёт – безрассудство пренебрегать вдовами, богатыми да знатными. Тогда и не вспомнит никто, почему простыни показывают. А их показывать будут всегда, чтобы девки не баловали, в подоле не приносили да на шею родителям ребятишек не сажали».
Василий же обычай одобрял, очень одобрял: радовался, что в случае его кончины на ней никто не женится.
«Но, бывало, всё-таки женились князья на вдовах, – подумала Анна, но не в связи со своим возможным вдовством – не дай бог, а пытаясь оправдать Ивана, – давно такое было, однако было». Увы, справедливость подсказала, что в этих редких случаях князья брали в жёны вдов родных своих братьев – кровь их оставалась незамутнённой. «Бедная-бедная Ульяна Милославская – неужто ей вдовствовать с таких юных лет». И тут же в памяти всплыло лицо её брата, точнее не лицо, а его глаза немыслимой синевы. Она тряхнула головой, желая поскорее избавиться от наваждения.
– Не кручинься, Лисонька! Наше ли дело – осуждать Ивана, что нарушил завет пращуров. Да и всё взвесил он, прежде чем на такое решиться, и наследник у него уже есть, с его, чистой, кровью. Идём вечерять, небось проголодалась в дороге.
И на самом деле она проголодалась, но только после замечания Василия почувствовала это,
– Хороша, хороша, жёнушка! – Василий отстранил Анну от зеркала, оглядел внимательно. – Причесалась как-то по-иному.
Она-то сама и не заметила, что вообще причесалась. Руки действовали самостоятельно, по привычке, когда она и думать не думала о причёске и краситься вроде не собиралась – и надо же, нарумянилась, подвела глаза и губы.
– Хороша! Слыхал, на свадьбе красотой и нарядом невесту затмила. Может, и мне в нём покажешься, – говорил Василий без насмешки, – или новым порадуешь? Сейчас и надень.
– В нём только послов принимать, – буркнула Анна, надевая снятый при умывании повойник, волосы прикрывать она не любила.
Василий легко согласился:
– Послов, так послов!
Анна не поняла, действительно ли он готов нарушить обычай, по примеру Ивана, в пику ему, или не возразил, чтобы окончательно не омрачить их встречи. Однако из опочивальни муж и великий князь вышел первым и в трапезную направился чуть впереди жены, следуя заведённому порядку во времена незапамятные.
Ужинали, как всегда, вдвоём. Но от обычных этот ужин отличался праздничной скатертью и серебряной посудой.
– Что за торжество? – изумилась Анна.
– Твоё благополучное возвращение! – просиял Василий.
Она промолчала, постаралась скрыть недовольство: не такое уж событие благополучное прибытие домой с чужого пира, чтобы лучшую посуду доставать: от частого употребления она портится. Серебро, правда, не бьётся, как редкое венецианское стекло или тот драгоценный материал, из которого изготавливают прекрасные кувшины в стране Шин. В Москву и Переяславль они попадали из далёких стран и стоили так дорого, что к трапезе никогда не подавались, украшали поставцы. Но и серебро требовало заботливого ухода. С малолетства знала Анна, что оно чернеет от дурного воздуха, покрывается язвами, съедается. Она была бережлива, как её мать, бабки и прабабки. Усвоила – богатство копится годами, исчезает враз. А потому строго следила, чтобы не пускались в ход попусту новые скатерти, рушники, особенно белые. Получить белый истинный цвет было очень-очень трудно. Недаром все белые изделия независимо от их назначения именовались уважительно бельём, по цвету. Потом уж определения прибавились – столовое бельё, постельное бельё, нижнее бельё. Но всё это бельё могли позволить себе люди очень богатые и то в особо торжественных случаях. Она спала на красных простынях. И сразу поняла, что многочисленные разрезы на рукавах дареного иноземного платья сделаны для того, чтобы надевшая платье смогла похвалиться снежной белизной своей нательной рубахи, своим богатством.
Оглядев внимательно стол, Анна с удовлетворением отметила, что расточительность Василия не распространилась до её сундука с приданым: скатерть и рушники были из сурового полотна, а перед её серебряной миской стоит глиняная кружка для кваса. Она всегда пила квас из глиняной кружки. Мамка говорила когда-то, что квас любит глину. Василий не знал мамкиного наставления, но запоминал все привычки жены, всегда был осведомлён о её поступках.
