Повинуясь то ли своему, то ли хозяйскому желанию, конь нёс Анну к кустарнику над обрывом, а достигнув его, замер, как вкопанный. Анна легко спешилась, радуясь, что одна и без насмешливых взглядов может пошарить в высокой, всё ещё зелёной, в тени куста, траве. И только нагнулась – сразу ухватила подвяленную, ставшую коричневатой полуницу. Но прежде, чем отправить её в рот, взглянула на коня – ни поделиться ли? Конь смотрел на неё с радостным пониманием и словно проговаривал беззвучно: «Не надо! Ешь сама».
Послышались обеспокоенные возгласы приближавшейся охраны. Анна шагнула за куст – и тут же отпрянула. Из середины его, ломая ветки, нечто громоздкое стремительно взмывало вверх. Анна так испугалась, что даже не вскрикнула. Конь успокоил её коротким ласковым ржанием, но не сдвинулся с места. Не было причины тревожиться – по краю жнивья, припадая и волоча крыло, заковыляла обыкновенная пеструха, самка полюха, обычного степного тетерева. Анна, чтобы разглядеть её, чуть подалась вперёд – тут же из куста брызнули, разлетелись в разные стороны птицы поменьше – полюшата. И вместе с матерью все исчезли где-то под обрывом.
– Эх, не успели, – сокрушались подоспевшие стражники. – Такое жаркое пропало! Дозволь, княгиня! – И не дождавшись согласия, припустили к обрыву. Анна поскакала следом.
Птиц нигде не было видно – опять где-то затаились, улететь в темневший на окоёме лес они, конечно, не успели.
Анна перевела взгляд с небес на землю. Пойма реки была пустынна – ни построек, ни людей, ни пасущихся стад, а ведь время послеобеденного отдыха миновало.
«Неужели так отдалились от города, что кругом ни души?» – только подумала, как откуда-то слева появился отряд всадников. Они быстро двигались, почти мчались по влажной полоске приречного песка. Сверху казались маленькими, игрушечными, и она не сразу заметила, что передняя лошадь не осёдлана, а на постромках за ней волочится какой-то куль. Всадники понукали её нагайками и криками. Вот-вот все они должны были оказаться под стоящими на обрыве.
– Эк мордва веселится! – сказал стремянной.
– Не веселится, а учит кого-то, наказывает, – возразил ему кто-то.
– Никак в мешке баба, голову выпростала, волосья…
– Стойте! Стойте!
Анна потом не могла вспомнить, сама ли отважилась ринуться с обрыва или конь решился. «Только бы ног не переломал», – успела подумать на лету и, не испытав испуга, уже мчалась наперерез неосёдланной лошади. А та вдруг резко и круто свернула к воде, погрузилась по брюхо и остановилась. Следующая взвилась на дыбы, чтобы не ступить на лежащий куль.
– Стойте, воры! – вопила Анна, хотя отряд остановился. – Стойте! Самосуд в моём владении? Не позволю!
Всадники, было их четверо, поражённые её внезапным явлением, замерли, оцепенели, испуганно соображая, кто перед ними – языческая ли мать богов Ангепатяй или христианская Богородица.
– Освободите немедленно!
Приказание поняли, спешились, бросились обрезать постромки, все враз суетливо завертелись у куля. Подоспела стража. Завидев её, преступники пришли в себя и кинулись к своим лошадям… Княгиня первой метнула аркан. Не промахнулась. А люди её в ратных делах были куда искуснее. Не успел стременной распутать бездыханное тело, как все лиходеи оказались заарканены.
– Боже праведный! – вскрикнул стременной. – Госпожа, глянь, кто это!
Не слезая с коня, Анна склонилась к женщине. На разодранной в клочья мешковине лежала Еввула.
– Нет! Нет! Нет! Не может быть! Не она! Да лейте же воду! Скорее!
Но зачем вода, к чему она, когда в лицо бедняге волна хлещет.
– Не нужно! Унесите от реки – на траву. И под голову что-нибудь. Осторожнее! Дышит ли?
Анна соскочила с коня, сняла с себя душегрейку, но Еввуле уже подложили что-то мягкое под голову. Она дышала и вдруг всхрапнула коротко и шумно, как лошадь.
– Кончается!
Однако Еввула пришла в себя, глянула на Анну и, узнав тотчас же, не удивилась, сказала тихо, но внятно:
– Прости, что озаботила тебя, княгиня, в беду втянула.
Анна обрадовалась, что Еввула очнулась, и сразу не придала её словам значения. Потом по дороге к дому вспомнила их и подивилась, отчего Еввула так сухо обратилась, почему назвала, словно чужая, княгиней, повинилась. Разве не сроднились они так, что помощь друг другу стала для каждой не обузой, а душевной потребностью? К тому же её спасение было совсем негаданным: цепочка случайностей привела к нему. А может, это не случайности, думала Анна, – знаки свыше, подобные засекам на малохоженном лесном пути, что указывают направление.
Она то и дело поглядывала на Еввулу. Та ехала сама рядом, но было видно, как слаба. Она вообще могла держаться в седле благодаря своей лошади, немолодой, беспородной, добродушной толстухе. «Хорош, хорош для котла», – говорили не раз татары, ласково похлопывая её по лоснящимся бокам, просили продать и цену давали немалую. И вот эта смиряга заартачилась, как осёл, когда к ней привязали хозяйку, хотя и не видела вроде, что в куле. С места не сдвинулась и под ударами нагайки. Только когда принялись отвязывать куль, чтобы обременить им другую лошадь, пошла не шатко не валко. Бережно и любовно несла она избавленную теперь от пут, ставшую немощной хозяйку, и не предчувствовала новой беды.
Не предполагала новой напасти и Анна, размышлявшая, почему Еввула не воспользовалась своим даром и не воздвигла перед лиходеями неприступную стену, что за люди – эти лиходеи, почему они решились казнить сами, не дожидаясь суда, и выбрали необычную казнь?
Анна знала, что так казнят в Орде, что прежде такая казнь существовала у мордвы, когда же мордва вошла в русские княжества, обычай привязывать к лошади куль и сечь его нагайками на ходу сохранился только в игрищах. Сама как-то награждала ловких мордовских молодцев за искусность в игре, названия которой не запомнила. Но, чтобы игрой воспользовались в Рязанском княжестве как карой, такого не случалось. Лиходеев следовало примерно наказать.
Связанные, притороченные к сёдлам, перепуганные, они смиренно ехали посредине маленького отряда и похожи были на обычных поселян.
Еввула проспала три дня. В это время княжеский лекарь смазывал её избитое, всё в ссадинах тело целебными мазями и уверял князя и княгиню, что пострадавшая вне опасности и кости у неё, слава богу, целы. Проснувшись, Еввула захотела, чтобы её судили по всей строгости, как было принято это в княжестве. Анна предлагала устроить побег, хотя он только бы укрепил правоту обвинителей. Еввулу обвинили в том, что она пьёт кровь младенцев, и пытались казнить как вампира. А казнь вампира должна быть особой, иначе от него не избавишься – обернётся в упыря. Всё это Пичуга Степанова растолковала жителям села Канищево. Там Еввулу пленили.
Как искусная знахарка славилась она, оказывается, в переяславском приочье. Жила неделями то в одном, то в другом селе, пока хворых на ноги не поставит. Бывала не раз и в Канищеве. Не все её приезду радовались: кое-кому дорогу переходила своим умением врачевать, лакомого куска лишала, кое-кто сомневался, на пользу ли пойдёт это умение, от Бога ли? Слух прошёл, что кусту она ракитовому молится. Опасливые люди слух на заметку взяли, а решить не могли, так ли уж грешно это: кое-кто из добронравных поселян тоже кустам да березам по старинке молился, но и в церковь ходил, и знали в Канищеве про деву Февронью – она тоже кусту молилась, однако княгиней стала. Сомневались, но как беда случалась, Еввуле кланялись – помоги.
