– Назначаю ратный поединок до первой крови, – положил конец всеобщему замешательству боярин Шиловский. – Спорящие стороны по жребию выбирают вид оружия. Поскольку у нас спорят девицы, сражаться лично им не обязательно: за каждую из них может выступить любой ратник. Итак, кто представляет соперниц?
– Еввулу – я! – раздался мальчишеский голос, и взволнованный княжич подскочил к судейскому столу. В палате захохотали: очень уж не соответствовал низкорослый, коренастенький мальчишка высокой худой знахарке.
– Сын мой пребывает в отроческом возрасте, – перебил хохот великий князь, – и, как верно тут заметили, пока не воин. – Он помолчал, дожидаясь полной тишины. – А потому за Еввулу выступлю я как её воспитатель. Как великий князь я не имел права решать её судьбу на суде, а уж на поле постою за неё. Но сражаться, конечно, я буду только с мужчиной.
«Господи, сохрани его! – взмолилась Анна. – Если выпадет рукопашный бой, его и девка с ног собьёт».
– Я хочу пояснить, – продолжал великий князь, – что сражаться намерен не для того, чтобы доказать невиновность Еввулы, а чтобы вернуть девушке доброе имя. Итак, кто принимает мой вызов?
– Я! – отозвался радостно откуда-то из-за двери красивый и вроде знакомый Анне голос. «Неужели князь Пронский?» – Она боялась оглянуться. А по рядам покатилось, нарастая: «Я! Я! Я!» – то ли эхо, то ли у великого князя столько было противников.
– Не станем нарушать правила, – сказал боярин спокойно, – спросим Еввулу, принимает ли она такую себе замену.
– Нет! – ответила Еввула решительно. – Спасибо, великий князь, за доброту, за то, что веришь мне, но сражаться я буду сама.
– Ну а я боюсь крови, – сказала Пичуга, – воспользуюсь правом замены. Я вполне доверяю витязю, что вызвался выступить против великого князя.
Кликнули витязя. Он оказался высоким, как каланча, и с такими белыми волосами и кожей лица и рук, будто его месяц вымачивали в сметане.
– Я, боярский сын Богдан Логвинов, готов вступиться за честь прекрасной девы Людмилы, дочери Степановой,
«Почему Людмилы? Ах, да – это её крещёное имя, хотя нет, Людмила – имя домашнее, значит, есть ещё какое-то. Но он-то кто?»
– Что-то я не знаю никаких бояр Лонгвиновых, – сказала тихо Анна боярыне Клавдии.
– Логвиновы они, – поправила та, – служили ещё великому князю Олегу Ивановичу. Потом род их захирел, вроде избылся. Но вот выходит, не избылся. Парень этот – хоть куда. Жаль, за девку непутёвую вступается.
И, словно услышав её, боярский сын сказал:
– Цены вы этой деве не знаете. Пройдёт время – на могилах ваших, людей ныне знатных, богатых, чтимых, и крестов не останется. Её же имя не забудется.
– Что он мелет, что он мелет! – не выдержала молчавшая прежде боярыня Клавдия.
– Речь твоя, – оборвал его Шиловский, – к нашему делу не относится. Начинаем жеребьёвку. Конаться будете или…?
– Или. В отличие от великого князя, – усмехнулся Богдан, – меня не останавливает, что мой противник – девица. Но мы ещё не на ристалище, право выбора принадлежит слабейшему. – Он поклонился Еввуле.
Выпал поединок с короткими мечами – рукопашный.
«Ну, кажется, пронесло! – обрадовалась Анна. – Еввула ближе вытянутой руки его к себе не подпустит».
Боярин Шиловский дал час на сборы и зажёг трут на часах. Поединок назначил на малой площади перед княжеским теремом, чтобы зевак было поменьше. Они же, как осаждающие, карабкались по крепостным стенам. Стражники с ног сбились, не давая им преодолеть стену, и всё-таки некоторые смельчаки оказались на княжеском подворье, так что народу на поединке собралось больше, пожалуй, вдвое, чем на суд. Плотным кольцом окружили наспех огороженную совсем небольшую площадку. Под удар била вышли на неё противники. На обоих были лёгкие доспехи: латы и невысокие шлемы. У рыцаря через левое плечо перекинута шкура белоснежного барса, дорогая шкура, видимо, наследственный оберег, едва ли мелкий владелец поместья в отдалённой от Переяславля деревне мог такую приобрести. Анна перед поединком успела справиться о нём у Василия. Он сказал, что боярский сын злобится на него, хочет отомстить, считает, что из-за великого князя Ивана Фёдоровича род бояр Логвиновых пришёл в полный упадок.
– А ты говоришь, нет у меня врагов! – заключил Василий. – Как им не быть – не на меня, так на пращуров моих обиду таят. Вон их сколько вызвалось со мной потягаться. Не побоялись в открытую неприязнь свою выказать. А на девку эту им наплевать, да и понимают, в княжестве ей не оставаться…
– Ты на заметку их взял?
– Зачем? Явные неприятели – самые безобидные. Татей надо опасаться, жёнушка! – Он обнял Анну. – Пора идти, тревожусь всё-таки, кабы чего… Сын боярский, говорят, ловок, да и зол. Отчего волосы у него такие, не знаешь?
Анна пожала плечами, а за Еввулу она не беспокоилась.
Начался поединок. После первых движений сражающихся зрители уже поняли, что видят бойцов искусных. И всех поразила Еввула: она была ловка, смела и хладнокровна. Подпускала противника на такое близкое расстояние, что сочувствующие ей зрители вопили от ужаса, и тут же стремительно увёртывалась. Поединок и внешне преобразил её: воинский костюм показал, какое у неё ладное тело, щеки порозовели, разгладились на них горестные складки, глаза, всегда прищуренные, точно спросонья, распахнулись, загорелись. И ещё почудилось Анне, что Еввула не сражается, а показывает Богдану замысловатые движения какой-то новой пляски. Боярский сын тоже выглядел молодцом, хотя всё-таки уступал Еввуле в ловкости и напористости.
– Славные-то какие! – вдруг воскликнула проникшая в Кремль посадская тётка, не вытерпела. – Им бы не мечами махаться, а кольцами обменяться.
Анна мысленно согласилась с ней. Пичуга от восклицания скривилась, а Богдан вдруг споткнулся, упал на колени – прямо под занесённый меч. Еввула резко подняла руку.
– Рази его! Рази! – завопили в толпе.
– Я тоже боюсь крови, – ответила Еввула, усмехнувшись, и спрятала меч в ножны.
– Предатель! Ненавижу! Дурак! – Пичуга перескочила через низенькую ограду и, сорвав с боярского сына шлем, колотила его по опущенной голове – осенней паутиной струились по ветру его непривычно белые и длинные волосы. – Ненавижу!
Ярыжки насилу уняли её.
Суд признал деву Еввулу Мещёрскую невиновной. Постановил за клевету на неё изгнать сказительницу Людмилу-Евлалию-Пичугу, дочь Степанову, за пределы княжества навсегда. Постановление надлежало выполнить ей не далее как следующим утром. Сын боярский к ответственности не привлекался и волен был сам распорядиться своею судьбой.
Пичуга спокойно выслушала боярина Шиловского, смиренно поклонилась князю, судьям и всем присутствующим и направилась к выходу. За ней поплёлся боярский сын. В дверях, однако, она повернулась круто, отстранила Богдана и, обращаясь к Анне, прокричала:
– Твоя нынче взяла, княгиня. Но наши дорожки ещё перекрестятся! Не в нынешней жизни, так в другой! Тогда ты не будешь княгиней! Тогда…
