Неурочное, небывалое движение по дорогам от Переяславля к лесу взбудоражило мелкую дикую живность окрест, и она с перепугу устремилась к лесу. А навстречу неслись чёрные вороны, застили небо, орали необычно:
– Чекломенде! Чекломенде! Чекломенде!
– Не к добру! – сокрушались старые люди. – Ох, не к добру вылетели они из лесу, снялись с гнездовий до срока, не иначе конец света вещают или сечу большую чуют.
Не могла Анна оставаться спокойной во всеобщей тревоге, боялась надеяться, что пророчество сбудется и нашествие обрушит несчастья только на его участников. И всё-таки посчитала, что не имеет права держать свои знания о нём при себе, долг дочери и сестры обязывает предупредить, успокоить московских родственников. Послала матери и Софье письма, опять-таки, как вещий сон, подробно описала видение – стояние на Угре. Ни та, ни другая на её письмо не ответила, потом стало известно, что мать, инокиня Марфа, осталась в готовой к осаде Москве, то ли благодаря письму, то ли из-за увещеваний митрополита и прибывшего в город архиепископа Ростовского. На Софью же письмо уж точно не подействовало: она со своим двором выехала в Дмитров, оттуда на судах все поплыли к Белоозеру. Софья знала цену вещим снам.
Прослышав, что великая княгиня покинула Москву, возроптали люди уже по всей Руси: Иван не верит в свою победу, скоро в Московии будет другой великий князь, король Казимир пророчит на княжеский стол Бориса и обещал Ахмату помощь, вот-вот в поддержку хану выступят литовские войска.
Разведав, что берега Оки заняты войсками, ордынцы миновали рязанские пределы, пошли южнее, к Угре. Навстречу им двигались московские полки под предводительством Ивана Молодого и Андрея Меньшого. Иван Молодой выглядел прирождённым военачальником и напоминал старым воинам решительностью и смелостью дядю своего Юрия. Отец же его, как всегда, осторожничал. Взял на себя главное управление войсками, но медлил покинуть Москву, отправился в Коломну, только когда Ахмат приблизился к Дону, то есть недель через шесть после того, как ушли из неё полки сына и брата. Побыл некоторое время с войсками и вдруг возвратился. Его несвоевременное появление едва не вызвало бунта. «Государь выдаёт нас татарам! – шумели в Москве. – Не стоит за отечество!» Испугавшись народного гнева, он не доехал до Кремля, остановился в Красном селе, а свой внезапный приезд объяснил желанием посоветоваться с матерью и духовенством. Он всё ещё надеялся хоть на худой, да мир с Ахматом. Советники же его настаивали на решительных действиях, на сражении.
«Смертным ли бояться смерти? – увещевал архиепископ Ростовский Вассиан. – Рок неизбежен. Я стар и слаб, но не убоюся меча татарского, не отвращу лица моего от его блеска». Мать тоже считала, что другого выхода нет, как идти на врага.
Иван выжидал и зачем-то вызвал в Москву сына, но тот остался с войсками, а своё непослушание объяснил отцу через гонца так: «Ждём татар. Лучше мне умереть здесь, нежели удалиться от войска».
Все свои переговоры с приближёнными и родственниками Иван, конечно, вёл тайно, и, тем не менее, чуть ли не в тот же день они становились известны тем, кто не входил в избранный круг, а дней через пять их обсуждали в Переяславле Рязанском. «Смертным ли бояться смерти?» – восклицали даже на торгу у Лыбеди.
Третьего октября Иван уступил московским советникам и, наконец, отправился к войску, а восьмого на восходе солнца несметные силы хана Ахмата подступили к Угре. Московские войска успели занять противоположный берег на протяжении шестидесяти вёрст. Началась примерочная перестрелка. Преимущество сразу оказалось на стороне русских – у них были не только луки, но и пищали. Ахмат, не желая попусту терять своих воинов, несколько удалился от реки на поле, недосягаемое пищалям.
И тут неожиданно для него Иван запросил мира: направил посла с дарами. Ахмат дары отверг и заявил послу: «Я пришёл сюда наказать Ивана за неправду, за то, что он не едет ко мне, не бьёт челом и уже девять лет не платит дани. Пусть сам явится предо мной: тогда князья наши за него будут ходатайствовать, и я могу оказать ему милость». Однако князья соглашались ходатайствовать на унизительнейших для Ивана условиях, один из них сказал послу: «Иван должен вымолить себе прощение у царского стремени».
Иван на эти условия не согласился, но опять не смог сохранить в тайне позорные переговоры. Узнали о них в Москве. Духовенство вновь принялось убеждать великого князя постоять за отечество. Он получил грамоты от митрополита, архиепископа Ростовского и ещё от нескольких высоких духовных лиц. Говорили потом, что особенно убедило Ивана пространное письмо архиепископа, которое якобы даже было прочитано княжеским сподвижникам. Кое-кто запомнил из послания некоторые наставления. И до Переяславля дошло одно: «О, Государь! Кровь паствы вопиет на небо, обвиняя пастыря. И куда бежать? Где воцаришься, погубив данное тебе Богом стадо? Взыграешь ли яко орёл, и посреди ли звёзд гнездо себе устроишь? Свергнет тебя Господь и оттуда…<…> Нет, ты не оставишь нас, не явишься беглецом, и не будешь именоваться предателем отечества!..»
Однако среди передававших этот слух были и такие, кто полагал – не прекрасное письмо старца удержало Ивана на поле, а его братья Андрей и Борис, внезапно явившиеся в расположение русских войск.
– Вот это действительно изъявление любви к отечеству! – узнав о возвращении братьев, восхищался Василий. – А какая поддержка Ивану… Молодому: ребята – добрые воины, не то, что его батюшка! – и сожалел, что сам не может отправиться к Угре: опасно оставлять княжество – чем бы ни кончилось нашествие, победой или поражением ордынцев, их полчища будут возвращаться к себе назад, на Волгу, и могут пойти по рязанской земле. Один раз беда миновала, но минует ли в другой? Иван Москву отстоит, а до Переяславля ему дела нет!
– Не боишься участи прадеда своего Олега? – осторожно спросила Анна.
Она не знала, как должно Василию поступить, страдала, что он не идёт на помощь её братьям, и понимала, если покинет Василий в это тревожное время своё княжество, будут негодовать его подданные, и тогда уж он или она услышит: «Государь выдаёт нас татарам! Не стоит за отечество!»
– Не та у меня величина, Анычка, – ответил спокойно Василий, – прадеды мои Олег и Дмитрий Ивановичи – исполины, коим суждено было жить рядом и соперничать. Ни тот, ни другой не могли одержать победы в своём единоборстве, поскольку равны были по силе, как теперь ордынцы и москвитяне. Но заразили соперничеством своих приспешников, в том числе сказителей разных и летописцев. Преуспели москвитяне, их летописцы были плодовитее и летописи хранили лучше. Но и то в одной из них мне прочитать довелось, что Дмитрий победил Мамая, чтобы, увидев потом пепел Москвы, платить ещё большую дань, но Тохтамышу.
Анна хотела вступиться за своего прадеда, бывшего одновременно и нелюбимым прадедом Василия, но воздержалась – ну, сколько можно тлеть огню вражды между княжескими семьями, ни общие внуки исполинов, ни их правнуки не смогли его окончательно погасить. «А вдруг соперничество между москвитянами и рязанцами будет длиться и тогда, когда иссякнет кровь наших прадедов?» – подумала она и засмеялась нелепости этой мысли.
